При этих словах Гермеса Артемида, носительница ночного света, хватает свой факел и зажигает его от молнии своего отца. Этим ритуальным жестом она объявляет о своем дочернем повиновении, но также и намеревается подтвердить блеск своего целомудрия и, по-видимому, упрекает Отца богов в насилии, которое он над ней учинил. Тем самым в лоне божественности царит единство, хотя отец и дочь в силу личностной множественности божественной сущности придают ему совершенно разный смысл. Этому учу тебя я, о Актеон, я, чья вечная, но ваяемая по воле богов форма так замечательно подходит, чтобы, смыкаясь с их непостижимыми намерениями, доставлять вашим чувствам доказательства их самоуправного существования: ваш рассудок слишком часто ставит его под сомнение, привыкнув как ему свойственно, не доверять реальности вад не зримых, принимать лишь то, что само идет в руки. Пусть в твои придет Диана!
В своей легенде Актеон показан бредущим наугад, отнюдь не рассчитывая обнаружить Диану. Или же бредущим наугад с осознанным намерением застать ее врасплох. И в том, и в другом случае бредет именно Актеон, это он продвигается в пространстве, он приходит на место, где Диана уже начала купаться, когда внезапно появляется он. Итак, Актеон исследует пространство, в котором Диана успела разместиться в том или ином положении. В мире абсолютного пространства отдаленность Актеона по отношению к Диане столь же абсолютна, как неожидан и непосредствен их контакт; между их взаимной удаленностью и их контактом ничего нет; однако же, именно в этот промежуток и погружено размышление Актеона: значит, он создал себе напряжение, которое ведомо только поэту, которое способен ввести в выбранную им для изображения сцену художник, но наш герой либо испытывает неосознанно — и мы скажем, что именно это и заставляет его блуждать в священном лесу, — либо восстанавливает задним числом; но в какой момент? Когда он замечает купающуюся Диану, знает, что потерян, увидев ее растерянной? Или же когда чувствует, как его пожирают собаки? Или же, напротив, когда решает ее дожидаться в гроте и предугадывает дальнейшие события? (Возможно, именно тогда он и стал добычей демона-посредника; этот демон, поскольку он не является ни богом, ни человеком, но как бы отражением одного в другом, будучи сам исключей из мифического мира, в своем промежуточном положении кладет начало способу видеть и судить, присущему теологам и метафизикам; впредь он подразделяет вселенную на три области: богов, про которых говорит, что они бесстрастны и бессмертны; его собственных бессмертных и страстных собратьев; страстных смертных. Поскольку собственное бессмертие для него — просто-напросто нескончаемое время, оно становится объектом опыта; таким образом он проецирует в мифическое пространство время отражения; тем самым он переводит мифическое пространство, которое для него снаружи, во внутреннее или «ментальное» пространство и в своей роли посредника между двумя мирами, богов и смертных, все еще объединенными в абсолютном мифическом пространстве до его собственного посредничества, он задается вопросом, что такое «внешнее» и что такое «внутреннее», и в конце концов делает вывод в пользу небытия чистых видимостей: мысли. Так он направляет мечтания Актеона.)
Диана, судя по всему, не знает никакого другого мира, кроме мира абсолютного мифического пространства, в котором развивается ее охота: загнать, поймать, убить, искупаться. Но в приключении Актеона внезапно загнанной оказывается сама Диана, поскольку охотник застал ее безоружной и обнаженной. Этот инцидент принадлежит все еще миру необратимого и не дающего послаблений пространства: опасность, риск — как и на охоте, как и при купании после охоты — заключаются в том, что в этом же пространстве расположен священный заказник, где купается Диана, что тропинки, которые, кажется, никуда не ведут, выходят прямо на него. В этом же пространстве Диана кажется навсегда недоступной для Актеона; — через миг я ее оскверняю, — говорит он про себя; — через миг — этот ретроспективный опыт времени вносит сюда демон-посредник. И через миг я мертв. Но этот демон наделяет его способностью видеть ее и за гранью смерти и сказать себе: «И тогда она моется, пока собаки меня пожирают». И действительно, Диана заканчивает свое прерванное купание. Что происходит в ней, пока она моется, тогда как она только что превратила в оленя и скормила собакам человека, который увидел ее без покрова? Не продолжает ли его взгляд существовать и посмертно, после уничтожения, и сможет ли полностью стереть волна скверну с нее, с ее тела, которое совершило уничтожающий и стирающий жест? Этот вопрос уже не относится к миру абсолютного мифического пространства; поставленный демоном, он характеризует его болезненное любопытство, и это-то любопытство и определяет мрачное наслаждение Актеона. В пространстве мифического мира этот вопрос неуместен. Ведь Диана вписывает вечное возвращение своей женской периодичности (лунный полумесяц) и продвижение по кругу (охота, купание, восхождение на Олимп, охота и т. д.) в абсолютное пространство мифа, тождественное непримиримой сущности богов. Даже богиня принимает в своем божественном состоянии черты женственности, которые и определяют ее теофанию. Но здесь раздолье для демона. Диана, женственное божество, хочет быть в теофании целомудренной девой. Тем самым она отражает размышление о своей божественности: это в прямом смысле слова отраженное божество, пусть и в недрах мифического пространства. Таким обходным путем демон вкрадывается в качестве посредника прямо в ее теофанию. Не только потому, что он предоставляет ей для этого свое зримое тело, но и потому, что в качестве отражения Дианы кладет начало понятию о теофании нового типа: теофании в смысле теологов — в противоположность мифическому пространству; и все это исходя из обета целомудрия богини, отражения Дианы. Впредь, если в качестве божественного принципа Диана и бесстрастна, как богиня, отразившая свою божественность в девственном теле, она принимает страстность демона, предоставившего ей свое тело, чтобы она могла явиться целомудренной. Тем самым Диана позаимствованным телом подчинена времени отражающего размышления; но отражение мысли, которая является выходом из мифического времени, из вечного возвращения, обращает время в ментальное пространство; время не может подчинить божество, которое едино с мифическим временем вплоть до самой его периодичности; но отраженным временем отражение подчиняет случайности позаимствованного божеством тела.