Сброшенная из окна вниз и тут же раздетая догола, мадам де Палансе, не успев оглянуться, оказалась втиснута в кольчугу: и вот так, преклонив колено перед Мальвуази, Валентина де Сен-Ви была посвящена в рыцари: затем ее подняли на ноги и — не обращая внимания ни на ее вопли, ни на дары, которые она клялась им сделать, лишь бы ей дали окончить свои дни среди урсулинок — заголили ей живот; мадам де Палансе, вспомнив слова Сильвано, поняла, что предначертанное ей исполнится буквально; ибо — если в этом следует верить анонимному летописцу — оттуда вдруг появился крохотный спесивый дракончик: — Не поэтому ли сир Гуго и умер без потомства? — воскликнул брат де Мальвуази. И, раздразнивая кончиком кинжала сей достойный отпрыск, он вверг ее в полное исступление.
У внутреннего окна, где он занял место мадам де Палансе рядом с ужасным Идрисом, сир Ожье, с веревкой на шее, лишенный своей белой рясы, наблюдал совсем голым за посвящением своей тетушки в рыцари: Идрис, который держал его за конец веревки, заметив, что Бозеан все менее и менее способен скрыть свое совсем детское возбуждение, принялся оглаживать его бока узлом пеньки, нашептывая ему на ухо предостережение: — Берегись, если ты не невинен!
Посвященная ценой своего достойного отпрыска в рыцари, Валентина де Сен-Ви вскричала от ярости: но — разве не было написано, что он так никогда и не возмужает? — Бозеан через миг уже раскачивался в пустоте.
Командор, разочарованный тем, что начальные события ни в чем не изменили идею, которую он составил себе о человеческом естестве, не стал дожидаться конца и покинул свой тайный наблюдательный пункт. Остаток дня он провел в часовне за молитвой и, исповедуясь, покаялся в непотребных взглядах, в то время как по его приказу замуровывали дверь из молельни в Башню Раздумий. На следующий день, выходя после заупокойной мессы, которую он велел отслужить, он провел рукой по еще влажной штукатурке и вздохнул с облегчением.
Свидетелями тому стали королевские посланники, которых он задержал у себя в крепости в качестве заложников; ибо тремя днями позже он привел их к тайной щели, дабы они туда взглянули; они в ужасе отшатнулись. И, удостоверив тем самым перед ними суровость Святого Ордена по отношению к своим недостойным членам, он продолжал относиться к ним со всей человечностью — до того самого дня, когда сам сдался королевским силам.
Вырвись же из сих полных горечи мест! — прошелестел ветерок, проникший в его собственные извивы, когда он проплывал над неузнаваемым Коровьим островом.
Безбрежные леса посреди столицы, холмы, полого спускающиеся к северным валам, исчезла сама Башня Храма: во всей всхолмленной долине Сены ни единого крыла ветряной мельницы; а лишь, насколько хватает глаз, каменистый рельеф, ощетинившийся вдоль обоих берегов металлическими остовами, лишь просвечивающая сквозь сернистый туман мельтешащая чернота.
Воспринятые слова раскрутили его ожидания еще большей спиралью: — Вы ли это? — И он развернулся шире по воле этого знакомого дуновения: он узнал ее и, отдаваясь радости, что узнала его и она:
— О дыхание-утешитель в тот вечерний час, когда наш дух осаждают сомнения! Скажи: неужто все бедствия и войны не в силах восторжествовать над сим алчным племенем; доколе будет еще оно плодиться? Поскольку много званых, но мало избранных, не предвещает ли число рождающихся, колеблющееся в зависимости от того, что сулит им там, внизу, жизнь — то суровая, то беззаботная; то спокойная, то смертоносная, — мне здесь новый наплыв получивших отсрочку дыханий? В какой же хаос канет тогда мое рвение! О чем помышляет Создатель? В отчаянном бегстве пред изобилием этих растраченных впустую душ удаляются сами светила! Ибо пока век за веком отодвигается Судный день, древнейшие из них подстерегают совсем новых и, смешиваясь с ними сообразно сродству, сживаются друг с другом, дабы изгладить друг в друге свою ответственность и после этого, по двое, по трое, запутавшись друг в друге, прикидываясь нераздельным целым, то и дело наведываются ко мне в крепость, бросая вызов моему испытующему рассудку! Какие распри сулит их воскресение! Ежели так обустроено, что каждому из них суждено когда-нибудь обрести там свой личный прах, за который они будут тогда здесь ответственны, имело ли мне смысл впустую прилагать все свои усилия, втолковывая им это в продолжение карантина, присмотр за которым на меня возложен!
Говоря это, он вознесся высоко над башнями Нотр-Дам. Но ветерок увлек его вдаль от ропота сих проклятых мест:
— Уже давно дожидалась я, которую не переставало волновать твое долготерпение в наставлении испущенных дыханий, о Великий Магистр Храма, когда же наступит это мгновение горечи и усталости! Не хотела я и смущать твою веру в задание, предписанное тебе в должное время Престолами и Властями. Но круговорот событий для нас уже завершен. Пришел час наконец тебя предупредить: число избранных достигнуто. Отныне род людской изменился по своей сущности: впредь оная не подлежит ни осуждению, ни спасению. Отсюда и то бесконечное кише-ние, которым обманывается твой здравый смысл! Столь тяжек гнет усопших, что из-за него нарушилось равновесие в гармонии сфер. И все это громадное количество душ тщетно кружит вокруг самое себя. Знай, что стоит только дыханиям ускользнуть из-под твоего присмотра и обнаружить порождение плоти, как они просочатся в одну и ту же утробу — уже не по двое и не по трое, как тогда, когда они сплавлялись воедино, а по пятеро и по шестеро, — тщась присвоить себе зародыш, на который могли бы сбросить груз своих былых прегрешений и вновь обрести добродетель: чаще всего в лоне какой-нибудь несчастной умалишенной слишком хрупкое тело призвано явить единство сочленения из семи душ, и вот уже некая персона, буйная, несдержанная, несговорчивая, страдающая от сумасбродства стольких многажды исторгнутых дыханий, столь отличных друг от друга по своему происхождению, древности и уделу, рискует принять на себя их непостоянство! Как только так исстрадавшееся тело разрушится, его дыхание возносится сюда, делится сообразно разным в себе потокам, каковые тут же ввязываются в ссору, друг друга преследуют, пока не рассеются в другие, более неистовые! Вот почему насилия и мерзость разврата преумножаются в дольнем мире вдвое, десятикратно, во сто крат, и его уже не хватает, чтобы предоставить пути подобным извращениям; и сколь бы ни возрастало число рождающихся, число жаждущих заново родиться усопших неизменно превышает число тел, рождающихся за год. Отсюда в конце концов и вытекает, что самая значительная их часть, вместо того чтобы отыскивать подобное половинчатое решение, предпочитает насилие и мерзость разврата здесь, наверху, оскверняя тем самым твою крепость. До того самого дня, когда Господь соблаговолит создать какую-то новую породу, бремя твоего поручения будет становиться разве что все более и более тяжким: беспокойная анархия душ, их измены, их инцесты в круге, который тебе предоставлен, пойдут по нарастающей! Так как большинство чувствует, что оно избавлено от воскресения, Господь предоставляет их их же собственному суду.
Ветерок на мгновение стих. Дыхание Великого Магистра пребывало в неподвижности. — Ваши ли это слова, супруга небес? Тереза, где вы?
Выстрелы перемежались с возгласами, воплями, звоном колоколов; тут же скрежет зубовный, рыдания и приглушенный хохот хлынули, как мощный порыв ветра, к воздушной скважине, которую образовал он сам, ввергнутый последними словами ветерка в недоуменный столбняк. Но уже кавалькада братьев-дыханий, как смерч, с развевающимися хоругвями, загоняла и собирала этот поток испущенных вздохов в иззолоченное огнями заката кучевое грозовое облако; затем, образовав общим стремительным маневром огромную воронку, рыцари излили их проливным дождем внутрь крепостных стен. Крепость же глубоко погрузила в почву свой неведомый фундамент, а верхушки пяти башен воздевала в небесные сферы. На взгляд путешественника или крестьян из соседних деревушек — всего-навсего величественные, мрачные руины; и никто не подозревал, что скрывалось за едва заметной дрожью покрывавшего их плюща, что разворачивалось в зияющих со стороны пустотою залах всего в нескольких шагах от жующего свою жвачку скота.
— Что ты собираешься с ними делать? — раздался шепот во вновь воцарившейся тишине.
Последний из братьев-рыцарей только что пересек подъемный мост: медленно, под скрип с трудом проворачиваемых блоков потайного входа, огромный дощатый прямоугольник вновь принял вертикальное положение. Сверкающая во рву вода словно бы улыбалась, приветствуя восходящую луну. Во внутреннем дворе трижды разнесся звук рога.