Боре приходилось спать не просто под кухонным столом, но на голом полу. Часто, укладываясь там, он плакал и мечтал о заступничестве отца, представлял, что бы его отец сделал, видя, в каких условиях он живет.
Постепенно он взрослел, присматривался к тем, кто на его глазах заводил семьи и рожал новых детей, и думал, что у него все будет по-другому. Как он себе представлял это «по-другому» неважно, главное, что он задумывался о своей семье. А от мыслей до поступков — путь короткий. Вот так и получилось, что жаждущий любви и внимания юноша рано женился.
И хотя «по-другому» у Бориса не получилось{8}, но все же после женитьбы он попал в семью, наполненную миром и покоем, где родители и дети любили друг друга... И опять это оказалось не то! В этой семье стоял какой-то первозданный дух, было что-то слишком патриархальное, старинное. После блеска Багдада, который Борис помнил и забыть не мог, в Славгороде все казалось ему тусклым и бедным, древним какой-то замшелой древностью, в которой было еще хуже. Если в Багдаде они гордились Вавилоном и Уром, своими великими развалинами и черепками, непонятной клинописью, невероятно высокой культурой прошлых эпох, то тут казалось, что более ранние поколения были более дикими.
— Значит, вы дичаете, а мы развиваемся, — смеялась над ним жена. — Вы катитесь под горку, а мы идем вверх. Так что тебе лучше быть с нами.
Конечно, он понимал, почему так получалось, потому что родители его жены были сельскими людьми, крестьянами и занимались земледелием — новым и слишком неинтересным для него трудом, однообразным и тяжелым физически. Им слишком часто приходилось ходить в запыленной одежде, пропитанной ветрами и травами, а не парфюмерией. В их доме царил культ земли и плодородия, а в красном углу от рождества до новой жатвы стоял дидух{9} и пахло зерном и хлебом. Эти люди не знали моды и роскоши, жили по крестьянскому укладу, почитали стихии и любую от них благодать. Нет, все это ему не нравилось.
Он был недоволен своей жизнью, грязной работой на заводе, и не видел, как можно было это исправить. Сначала, когда у матери только появился Прокофий Григорьевич, еще не обнаглевший и старающийся угодить жене, он обещал, что отдаст пасынка в обучение своему двоюродному брату — бондарю из Синельникова. В основном этот человек делал бочки. А бочки — это было что-то еще с детства знакомое Боре, ибо имело отношение к их аптеке: в бочках отец хранил лечебные вина и настойки трав. Но со временем распоясавшийся пьяница забыл о своем обещании.
Почему Борис не пошел по стопам матери? Почему не стал портным как Михаил Феленко, его двоюродный брат из Запорожья? Этого он и сам не знал. Видимо, тут сказалось влияние отца, который готовил его к наукам, а не к ремесленничеству... Помнится, мечтал Павел Емельянович, что сын превзойдет его и станет не просто аптекарем, а настоящим ученым фармацевтом.
Да какая разница, что было в начале его пути?! Теперь Борис Павлович был гражданином Советского Союза, где все-все было устроено раздражающе не так, как в стране его детства. Тут люди жили словно на юру, как в доме без стен — открыто и доверчиво, деля одну на всех судьбу. Борис Павлович не понимал, что такое коллектив, общественный интерес и почему им надо отдавать предпочтение перед отдельным человеком и его запросами.
Новая жизнь настала в конце лета 1935 года, когда ему исполнилось 16 лет. Это был возраст, с которого в СССР позволялось подросткам работать на производстве. И так как его сестра Людмила некогда коротко работала на Государственном чугунно-литейном механическом заводе «Прогресс», то и брата туда повела.
— Что ты умеешь делать? — спросили у Бориса в отделе кадров, чтобы понять, куда его лучше определить.
Как видно из названия завода, основными переделами{10} там были чугунное литье и последующая механическая обработка отливок. Все это представляло собой грязные работы, грубые монотонные операции, не требующие квалификации, к тому же производимые в агрессивных средах, какими являются и песчано-глинистые формы, и смазочные масла, используемые в механических станках, и железные опилки.