— Он очень славный, — заверила она Ричарда по пути. — Но… вы меня понимаете, о культуре ни малейшего представления.
Комната оказалась очень приятная, и уважение Ричарда к хозяйке дома еще возросло.
Он сунул руку в карман и, к своему удивлению, вытащил какой-то грязный сложенный листок бумаги. Он точно знал, что с утра у него в кармане ничего не было. Ему тут же вспомнилось, как араб в приемной споткнулся и схватился за нею. Проворные пальцы могли за это мгновенье незаметно сунуть ему в карман бумажку.
Развернул. Бумажка была нечистая и перетертая на сгибах. Видно было, что ее не раз разворачивали и снова складывали.
В шести строках не слишком аккуратным почерком было написано, что майор Джон Уилберфорс аттестует некоего Ахмеда Мухаммеда как трудолюбивого, старательного работника, умеющего водить грузовик и производить мелкий ремонт и вдобавок безукоризненно честного — обычное письмо-рекомендация, какие дают при расчете на Востоке. Дата — полуторагодовой давности, что тоже обычно для Востока, где такие рекомендации хранят и постоянно носят при себе.
Нахмурив лоб, Ричард постарался со свойственной ему тщательностью восстановить в памяти утренний эпизод.
Факиру Кармайклу — в том, что это был он, Ричард не сомневался — грозила жестокая опасность. Он пришел в консульство — зачем? Чтобы спастись от преследования? Но вместо спасения столкнулся с еще большей опасностью. Там его ждал враг или подручный врага. Толстый коммивояжер, по-видимому, имел самые определенные инструкции, иначе как бы он отважился стрелять в Кармайкла прямо в консульстве на глазах у нескольких свидетелей? Значит, толстяк готов был на все. Кармайкл узнал однокашника, просил о помощи и исхитрился незаметно передать ему эту, казалось бы, совершенно невинную бумажку. Отсюда следует, что бумажка эта очень важная, и, если враги все же настигнут Кармайкла и при нем ее не обнаружат, они безусловно сопоставят факты и сообразят, кому он мог ее передать. А раз так, то что он, Ричард Бейкер, должен с этой бумагой делать?
Можно вручить ее Клейтону, как представителю правительства его британского величества.
А можно оставить у себя до того времени, пока Кармайкл не явится за ней лично.
После нескольких минут размышления он избрал второе.
Но прежде всего следовало принять меры предосторожности.
Оторвав неисписанную половинку от старого письма, он начертал на ней те же шесть рекомендательных строчек о достоинствах некоего водителя грузовика — почти в тех же выражениях, но все-таки не совсем, на случаи если это был шифр, — хотя могла быть там и надпись симпатическими чернилами.
Свое сочинение он слегка испачкал о подошвы башмаков, помял в ладонях, сложил, расправил, опять сложил — и так до тех пор, пока бумага не приобрела вид заслуженный и грязный. Тогда он ее скомкал и сунул в карман. Оригинал же, повертев в руках и поразмыслив, тщательно сложил в плотный бумажный кирпичик, обернул уголком клеенки, отрезанным от мешочка для ванных принадлежностей, и, достав из полевой сумки пластилин, обмазал слоем пластилина, размял, ровно обкатал и аккуратно снял на него слепок с цилиндрической печати, которая у него нашлась при себе.
Он поглядел на результат своих трудов с сумрачным удовлетворением.
На пластилиновом валике отчетливо отпечаталось изображение солнечного бога Шамаша с Мечом Правосудия в руке.
— Будем считать, что это добрый знак, — сказал себе Ричард Бейкер.
Вечером в кармане пиджака, который он сменил к обеду, помятой бумажки уже не было.
Глава 7
«Живем! — думала Виктория. — Живем, братцы!» Она сидела на городском аэровокзале, и вот наконец настал волшебный миг, когда по радио объявили: «Пассажиров, направляющихся в Каир, Багдад и Тегеран, просят занять места в автобусе».
Волшебные слова, волшебные названия. Конечно, для миссис Клиппс, которая, видно, всю жизнь только и делала, что перескакивала с корабля на самолет и с самолета на поезд с краткими привалами в шикарных отелях, они, может, и не представляют ничего особенного, но для Виктории это просто чудо! Что она слышала в жизни? «Диктую, записывайте, мисс Джонс», или: «В этом письме масса ошибок, пожалуйста, перепечатайте, мисс Джонс», или: «Чайник вскипел, милочка, заварите чай», или: «Сказать, где лучше всего делают шестимесячную?». Унылая, набившая оскомину проза. А тут — Каир, Багдад, Тегеран! Романтика Востока! (И Эдвард в конце пути.)