Однако он следил за знаменем. Вот оно рухнуло вниз, жалостно затрепетав полотнищем. Толпа французских солдат навалилась на него, а на нее - толпа русских. Рыжий ефрейтор, сияя конопатым, как подсолнух, лицом, вынес его из свалки. Еще минута - и линейный французский солдат уже бегом уволакивает его к своим. За ним гонятся смоленцы, и среди них - Сватиков. И снова вокруг знамени яростная драка. Черное древко сломано. Что-то выталкивает Сватикова из людской гущи. Задыхаясь, он хватает полотнище. Страшный удар в челюсть валит его с ног. Кровь заливает рот и глотку. Солоно, горячо... Сватиков обертывает знаменем голову и бежит в лес...
Было около четырех часов дня. К Раевскому прискакал адъютант Паскевича и доложил, что двадцать шестая дивизия отступает, неся неприятеля на штыках.
- Скажите генералу, - приказал адъютанту Раевский, - что мои атаки тоже отбиты. И сам я жду повеления об отходе. Скажите: Могилев потерян, но завоеван день.
Адъютант не понял и, боясь ослушаться, растерянно заморгал глазами.
- Да, - подтвердил Раевский, - целый день завоеван. Так и скажите...
Багратион сидел со штабом на дороге под березами, когда, отведя седьмой корпус в Дашковку, вернулся из-под Салтановки Раевский. Главнокомандующий и Николай Николаевич обнялись. Толпа генералов и офицеров окружила их тесным кольцом.
- Первое линейное дело кампании года тысяча восемьсот двенадцатого, говорил Багратион. - В лоб ведь бились, душа Николай Николаич! И показали себя французам! Уж как чесались у меня руки! Но сдержался... Слава - герою!
- В день нынешний, - сказал Раевский, - все были герои!
Однако можно было заметить, что он грустен и, по видимому, огорчен неудачей. Багратион взял его за руку.
- Мы ошиблись... В Могилеве - сам Даву. Того мало, - в сикурс к нему идет маршал Мортье. Силы превосходные. Пропал Могилев... Но я не уныл. Отнюдь!
Он отвел Раевского в сторону.
- Не скрою, душа, и по честности скажу, что пыл мой к генеральному сражению ныне спал. Против рожна не попрешь. Армия - вещь святая и риску подлежать не может...
Раевский слушал.с удивлением. Куда же девалось то, в чем обвиняли Багратиона недоброжелатели, - его безрассудная и самонадеянная напористость?
- Не узнаешь старика? Дурно знаешь. Век живи - век учись. И Суворов в Италии учился. А наука - горька... Дело под Салтановкой на сто лет прогремело. Им наша армия спасена. Надо еще схитрить малость, чтобы лысый черт Даву из дураков не вылез. И хитрость такую измыслил я. Ты - герой. Хочу твою апробацию иметь. Сужу я теперь так...
Он подпер подбородок рукой и, подумав, продолжал с той чеканной вразумительностью, которая так часто поражала Раевского:
- Пробиться у Могилева нам не под силу. Дошло до меня, что министр уже под Витебском. Чтоб соединиться, идти нам надобно через Пропойск, Чериков и Криче-во. Как пройти? Ежели весь заврашний день господин Даву просидит в Могилеве - пройдем. В ночь, мимо - на Мстиславль, к Смоленску... Как заставить Даву сидеть в Могилеве? Просто. Надобно, чтобы ждал он генерального нападения наших сил. Еле уцелев нынче, снова на позицию не выползет...
Багратион повертел рукой сперва в воздухе, потом у своей головы.
- Большие люди и ошибки большие делают. Маршал сейчас так соображает: дрался с авангардом Багратионовым, завтра сам Багратион в атаку кинется... Ага! Выслал разведку - нет ли чего? Есть. Корпус твой как в Дашковке стоял, так там и остался. А попозже граф Воронцов Михаила с гренадерской дивизией к тебе подошел. Разведка доносит: идут, собираются... Мало? Багратион с армией выступает, становится на ночлег биваком у Салтановки. Передовые посты до Могилева выдвигаются. Разведка опять доносит... Держись, Да-вушка! Он и будет держаться... Ха-ха-ха!
Раевский улыбнулся.
- Может и удача быть... Детей так обманывают...
- Не детей лишь! Сложные машины, душа, всегда вид простоты имеют... Да что там! Я еще атамана с двенадцатью архангельскими его полками к Могилеву отправлю. Пускай мечется под самыми окопами. Фу, какая поднимется в городе суматошка! И покамест атаман, ночью Днепр перейдя, с противной стороны фальшивую атаку на Могилев будет делать, мы мимо проследуем. Ведь мосты-то у Нового Быхова уже наведены... Путь открыт...
Досада и грусть давно соскочили с Раевского. Действительно, задуманный Багратионом маневр был так искусно сражен во всех частностях, что обещал несомненный успех.
- Очень хорошо, князь, - сказал Николай Николаевич. - Недаром завоевал я нынче день. И недаром учились вы в Италии у Суворова. Всего же главнее, что и теперь учитесь. Очень хорошо! Давеча из Салтановки прислал я к вам пленного майора французского. Втеснить ему в голову надобно, что мы завтра Могилев брать будем, и с секретом таким отпустить восвояси. От него в заблуждении своем может Даву окончательно утвердиться...
Багратион не дослушал.
- Эй, - закричал он, - эй, Алеша! Подай нам сюда калику французскую, что нынче Паскевичу в плен сдалась...
Ворожейкин даже и не заметил, как это случилось. Но теперь, когда ему снова, уже в третий раз, приходилось конвоировать Лемуана, он не чувствовал к нему решительно никакой вражды. Наоборот, старый майор казался Ворожейкину чем-то вроде собственности, взятой с бою как приз. Поэтому урядник искренне жалел о необходимости вывести пленника за линию передовых секретов и отпустить на все четыре стороны.
Разорванные тучи быстро неслись по небу. Луна, выглядывая на миг, тотчас же опять пряталась за ними, точно грустя, что некому полюбоваться ею.
- Эх, старичок! - говорил казак Лемуану. - И куда тебе идти? Зачем? Нешто у нас худо? Жизнь-то! Услад божий, а не жизнь. Верно, станичники? спрашивал он товарищей.
- Да уж жизнь! - отвечали те в лад. - Уж и жизнь!
- Лучше не надо! И коли станет кто тебе бранить нашу жизнь - в глаза плюй! Значит, лайдак, лодырь, пакостник!
- Bon dieu, que me racontent-ils la, - стонал в ответ Лемуан - quand je suis affame{33}!
- Во-во! Войну бы смахнуть. Гостей - за ворота, а уж там стращай, брат, того, кто не смыслит ничего! Молодчику же, что нынче у нас из-под руки вырвался, так и скажи: быть ему на аркане. Хоть и не жалует он, видать, ни пуль, ни ядер, а от Ворожейкина не схорониться ему никак! Так и скажи.
Линия передовых секретов осталась далеко позади. В темноте тускло маячила оранжевая россыпь городских огней и глухо слышался собачий лай.
- Прибыли! - сказал Ворожейкин. - Ну, как хошь, дед!
Казачье кольцо разомкнулось, и майор Лемуан очутился среди черного поля.
Кузьма отвернулся и дал коню нагайку - так, без всякой надобности. Это - знак, что неладно у казака на душе. Чаще всего хлопает нагайкой казак, когда уезжает из дому и прощается с близкими. Но ведь не разлука же с Лемуаном навела на Ворожейкина такую тоску?
В ночь на двенадцатое июля к маршалу Даву подошли подкрепления французская пехота из корпуса Мортье и польский "легион Вислы". Принц Экмюльский был очень доволен, так как почти не сомневался в том, что завтра Багратион со всей своей армией нападет на Могилев. Только этим предстоящим большим нападением можно было объяснить сегодняшний бой у Салтановки, от которого у Даву осталось какое-то странно-тревожное чувство. Он не пустил русских вперед. Но неимоверное упорство их натиска, дьявольская стремительность атак, стойкость под огнем и жестокая сила ответных канонад крепко ему не нравились. Если так дрался авангард в частном деле, каково же будет общее дело за Могилев? Уже с вечера Даву начал собирать в городе все свои силы. Саперы работали на стенах и за стенами, роя окопы и насыпая бастионы для батарей. Никогда не случалось адъютантам маршала выслушивать такие грубые окрики, как в эту ночь. Принц Экмюльский подпрыгивал на своем кресле, как крышка на кипящем кофейнике. Он был в самом разгаре бурной деятельности, когда ему доложили о прибытии майора Лемуана.
Даву выскочил из кабинета навстречу неудачливому батальонеру и налетел на него, как смерч. Все, что произошло за сегодняшний день с этим стариком, - начиная с позорного отступления его стрелков из-под огня и кончая гибелью батальона в лесу и сдачей в плен самого командира, - было гнусно. Но еще гнусней казалось его возвращение из плена. Как? Почему? Подозрительное сердце Даву разрывалось от негодования...