целовали.
Он хватается за чужой пиджак, отвечает с внезапным напором и ощущает, как всё лицо горит.
Тихая музыка играет из колонок. Какая-то певичка со своими этими слащавыми песенками звучит как влитая. Как нужный саундтрек к такой себе сцене но, боже-прости, невероятному поцелую.
Гавриил вклинивается бедрами меж чужих ног, прижимается ещё ближе и целует так, как Кроули не целовал никто.
Кроули сам подается вперед, трогает, сжимает, жмется сильнее.
Смысла в Кроули, конечно, больше, чем во всём сейчас происходящим, но в нём нет и половины этого восторга, который кроется в том, как Гавриил его целует.
Не хотелось смысла. Хотелось больше.
Дыхание у Кроули сбивается, а Гавриил кажется сейчас действительно человеком.
он — возрождение начала.
Когда он видит его глаза, когда дыхание по губам будто ураганом проходится, Кроули ощущает, как сердце замирает, как сам дышать перестаёт. Рука Кроули где-то у его грудной клетки, и он чувствует, как быстро бьется его сердце. Как сбито у Гаврила дыхание, как аккуратно он держит его за лицо. Кроули судорожно выдыхает, опускает руки, цепляясь за шлевки на его штанах, и тянет на себя, заставляя прижать теснее. Гавриил снова целует. Обхватывает сначала нижнюю губу, и, когда Кроули судорожно выдыхает, приоткрывая рот, проводит языком, и Круоли невольно жмется сильнее. Хочется отпустить какую-нибудь тупую шутку, насчет того, что “не зря, сморю, ты три иностранных знаешь, языком ты владеешь хорошо”, но Кроули и соображает с трудом. Он ощущает ладони, спускающиеся вниз, по спине. Гавриил лапает за бедра, за талию, оглаживает. Он только целует его, только трогает, а Кроули уже плохо. Плохо-хорошо. Гавриил отрывается на секунду или две, и Кроули сам не понимает, как лезет к нему сам.
Волосы у Гавриила мягкие, густые. Кролик зарывается туда пальцами, едва оттягивая, а потом спускается ладонями вниз. Тоже трогает, ощупывает. Гавриил твердый, сильный и трогать его приятно. Гавриил внезапно спускается к шее, проводя языком от уха по линию челюсти, и Кроули едва не стонет, а оптом он снова находит его губы, и снова целует. Кроули торопливо спускается рукой вниз, нащупывая чужой твердый член, сжимая, мысленно поражаясь размерам. Гавриил резко отдаляется, беря за запястье и убирая его руку с самой интересно части тела. Он смотрит в глаза. Наконец, он говорит:
— Я это себе позволил, но это совершенно неправильно.
Он кидает эту фразу, усмехается и просто уходит.
Вот так просто.
Кроули остается один на этом бильярдом столе, растерянно пялится в точку прямо перед собой и ощущает, как бешено колотится сердце. Как щеки горят. Как руки дрожат.
В этом не было совершенно никакого смысла, но
ни в каком смысле не могло быть столько эмоций и восторга, который был сейчас в Кроули.
Хочется обозвать всё сейчас происходящем каким-то красивым словом, чтобы поэтично и звонко, но когда Кроули падает горящим лицом (почти буквально) в свои ладони, в голове крутится только одна связная (более-менее) мысль:
«боже, нет, он целуется как божество, боже, нет, это не симпатия и не любовь, боже, нет, я вру сам себе»
На его губах застывает вкус коньяка.
То, что ты можешь себе позволить — не гарант правильности.
Но Кроули знает, что Гавриилу, впрочем, поебать на правильность.
Как вообще можно ждать какой-то там эфемерной правильности от гангстера?
А целуется он всё равно охуенно.
Гавриил делает вид, что всё как обычно, Кроули тоже старается не акцентировать, но когда они видятся, Кроули кажется, что электрическое напряжение между ними электризует руки, ноги, одежду, мозг. Отключает всё нейроны и единственное, чего хочется — вцепиться в его этот пиджак и целоваться-целоваться-целовать.
Храни это безумие Дьявол.
Кроули красивый, и Гавриил это ценит.
Кроули со смыслом и, видно, о чем-то (о ком-то — о Гаврииле) и Гавриилу это нравится.
Гавриил иногда проходит полностью убитый после всех этих гангстерских тусовок. Иногда Кроули тащится к нему и молчит рядом с ним, пока тот рассказывает и пьет. Рассказывает и снова пьёт.
Кроули со временем стал понимать, что Гавриилу было необходимо высказываться. По поводу вообще всего: своей жизни, людей, политики, знаменитостей, самого себя.
У Гавриила много-много мыслей и Кроули слушает, более того — вслушивается. Понимает.
Гавриил иногда резко замолкал. На полуслове, и так же резко поворачивался в сторону Кроули. Смотрел так внимательно, вглядывался. Так, что Кроули сначала становилось неловко (чаще — из-за фантазий о том, что он сейчас снова накинется на него), а потом привык.
А Гавриил смотрел-смотрел и понял, что просто…
любуется им.
Искусством допустимо, в конце концов.
Кроули со своими глазищами темными, скулам высокими, взглядом понимающим — и впрямь целое искусство.
Таким нельзя не засматриваться.
Кроули казалось, что они стали слишком близки.
Хотел бы Кроули относится к нему, как к своему близкому дружку, но…
близкие дружки не целуются.
Пусть одноразово и даже частично по-пьяни, но это всё равно не спасало положение вещей.
А как Гавриила на него смотрел… о, тут одни эти взгляды стоили всего. Всех бессонных ночей, которые они проводили за разговорами, всех выпитых бутылок, всех этих размазанных кишок.
Отеческий хлопок по плечу, снисходительный взгляд… Гавриил похож на отца, который и вправду беспокоится и любит своего сына. Эта роль кажется Гавриилу не по фасону, но не по фигуре, не по нему, и Кроули даже немного неловко, но в целом…
ему нравится.
Двойственность их взаимоотношений была красива своей неправильностью.
Странное поведение Кроули уже даже вызывало подозрение у его друзей. Он по неделям мог не ходить ни по клубам, ни просто по барам. И вообще никуда не ходить. Пропадал, не отвечал на звонки, а если и отвечал — чувствовалось в нём что-то такое другое, не Кроули…
Отрешенность и взгляд, будто он был не здесь.
Кроули, наверное, просто ебунлся по Гавриилу, по его жизни, по его образу.
С Гавриила нельзя было брать пример, потому что это вообще последний человек, с которого можно взять что-то хорошее. Но Кроули тоже хочет себе пушку, немного колес и ощутить тяжесть отдачи.
Кроули хочет быть в центре и тоже видеть эту главную ключевую сцену.
Но Гавриил не даст в его руки пистолет, потому что…
«они слишком тяжелые для твоих хрупких рук».
Забота, издевка или недоверие. Думать можно было вечно, но результат был на лицо.
Ну, Кроули хотя бы мог с ним бухать, разговаривать и даже подъебывать.