Кроули хватается за чужие руки и поднимает голову так, что они касаются носами. Дыхание сбивается.
Гавриил даёт ему все и позволяет ему всё.
Кроули ведет себя как конченная сука и хватается ледяными перебитыми пальцами за его руки.
Обожать.
Раздражать.
Тянуться.
Спокойный взгляд Гавриила под успокоительным пугает до холодного пота, но сейчас он к нему привыкает и он уже не кажется таким опасным. В этот момент его взгляд успокаивает и Кроули ощущает себя в безопасности, пока держится за его руки. Пока его руки греют его изнутри.
Смотреть друг другу в глаза и понимать, насколько это всё…
неверно.
Выключите, пожалуйста, героическую умывалку.
Включите, пожалуйста, хуевые шрифты.
Нам нужна романтика.
Кроули усмехается едва-едва заметно, осознавая, что никакой романтики между ними быть не может. Потому что не будет никакой тебе романтики от человека, который пропах кровью и порохом. Потому что тут даже название такое себе, а в жанрах нет романтики. В жанрах вообще ничего нет, потому что всё с ними происходящее — ни о чем.
Но какая Кроули разница, есть ли во всём этот смысл, когда он за чужую теплую руку держится и ему становится спокойно. И даже разодранная к чертям кожа не болит.
Вообще ничего не болит.
Конечно же, никакой романтики быть не может.
Но Гавриил улыбается ласково-ласково. И он говорит:
— На моей памяти ты первый настолько выебистый ничего не имеющий парень. Никто ещё рядом со мной так не выёбывался.
— Никто ещё не доводил тебя до паники видом своей крови, а?
Гавриил молчит, потому что он с этим согласен, но признаться вслух — неловко как-то.
Губы обжигает чужое дыхание. Руки у Кроули чуть подрагивают. Он прикрывает глаза.
Гавриил усмехается, целует сухо в уголок губ и резко встает.
— Ложись уже спать. И будь аккуратнее. Не тот у меня возраст, чтобы пить каждый день такие сильные успокоительные.
Это неправильно.
Неправильно даже то, как Гаврила уходит.
Но сухой поцелуй разгорается костром нежности у самого горла, заставляет задыхаться и сушит нереально сильно. Даже эти ощущения — неправильные.
Но Кроули внезапно ощущает себя понятым и правильным.
А что там до смысла — как-то уже неинтересно.
Раны заживали долго. Особенно пробитый бок. Кроули иногда казалось, что ему тяжело выдыхать или вдыхать.
Но как же он был благодарен этой дыре в его теле. Перед тем, как уйти, Гавриил будто следил за его передвижением, перехватывал его у входа и очень усердно интересовался, куда он идет, насколько и с кем. С походами в покер или клубы вообще было тяжело. Дошло до того, что Гавриил ему даже позвонил ближе к ночи.
И Кроули, конечно, никому не объяснил, почему он так улыбается от какого-то там звонка.
Его просто немного приложили к стене, даже ножом не пырнули, а Гавриил…. Впрочем, Кроули это, конечно, нравилось. На удивление, на следующий же день он извинился за ссору.
Вы представляете?
Сам Гавриил приполз ближе к вечеру и извинился. Кроули из-за собственно самодовольства даже решил промолчать про свое неправильное поведение. Лишь растянулся в самодовольный усмешке, чем и вызвал недовольное цыканье у Гавриила.
Всё, кажется, становилось слишком явным. Слишком понятным.
Какие там отцовские подлаживания по голове, когда они утром вместе кофе пьют, кода Гавриил волнуется и спрашивает, какие у него планы. Какие тут недопонимания, когда Гавриил смотрит так, что сердце забивается сильнее и пульс слышится в самых висках.
Не было дела не до чего.
Только до Гавриила и понимания, что весь этот сумбур чувств — на двоих. Незнание, непонимание, попытки достучаться — кандалами на их руках. Они оба в одинаковой канаве, и это сладость заточения дороже любой свободы.
Гавриилу идут все эти пушки и запах крови. Но больше Гавриилу идет его взгляд, когда Кроули ударяется о что-нибудь незатянувшимися ранами и морщится. Но больше ему идет то, как он касается его меж делом, осторожно.
И доберман у ног внезапно доверчиво ходит, трется даже иногда. Но, разумеется, иногда. Доберманы не гладиться созданы. Они для покусывания чужой шеи до хлещущей крови.
Вечер ложится багровым закатом на ладони. Холод приближающейся ночи окутывает по ногам и становится так холодно-холодно.
Но Гавриил пьяный и снова рассказывает свои гангстерские истории.
Свет приглушен, чужого лица даже толком не разглядеть, но Кроули, в принципе, и не смотрит на чужое лицо. Голос слышит, а это самое главное. Голос его эмоциональный, временами слишком громкий. Руками всплескивает, возмущается, смеётся.
— Кстати, у твоего бати-то… долгов больше, чем у меня грехов.
— Да ну, — Кроули опирается подбородком о руку, — таких цифр не существует.
— Существуют цифры за пределами раз-два-три-четыре-пять. Или до скольки ты там умеешь считать.
— Очень смешно.
— А мне нет, Кроули, — он внезапно встает, зарываясь одной рукой в волосы. — Тебе самому не страшно по улицам ходить? Тебя, блять, даже в людном месте повязали! В людном, блять, месте! Нет, ну охуеть. Как такое вообще возможно?
Кроули пожал плечами.
Обстоятельства той ситуации он так ему и не рассказал. Гавриил точно подумает, что он долбаеб, раз позволил сесть с незнакомым мужиком в машину. Или не дай Боже вообще подумает, что он прям там ему отсосать собирался.
Спихнул всё на то, что не помнил обстоятельств. И вспоминать не хочет.
А Гавриил на него, в принципе, и не давил.
Кроули, вообще-то, больше дараматизировал об этой ситуации. Потому что он слишком много выёбывался там, на месте, чтобы сейчас казаться жертвой обстоятельств. Нет, конечно, на деле он не воспринимал эту ситуацию с какой-то моральной травмой, но для Гавриила пусть всё кажется именно так.
— Видно, очень деньги были нужны, — Кроули пожал плечами, оставляя полупустой стакан на рядом стоящую с диванчиком тумбу.
— Бля, ну, мне тоже деньги нужны, но я ж не ловлю людей в общественных местах? Ты прикинь, у него даже огнестрельного оружия не было. Не знаю, о чём он думал.
Гавриил внезапно садится рядом. Резко обрушивается, откидываясь на спинку дивана.
— Диванная мафия, блять.
— И долго ты будешь этот случай вспоминать?
— Этот непрофессионализм? Да всю жизнь!
— Ты что, — Кроули резко поворачивает голову к нему, — правда так волнуешься, что ли?
— За его непрофессионализм?..
— Блять, Гавриил, иди в жопу.
Кроули тяжело выдохнул, тоже откинувшись на спинку дивана, зарываясь руками в волосы.
Тяжелая тишина повисла как наэлектризованные провода между ними.