Уильям Рэкхэм смыкает пальцы на затейливо изукрашенной медной дверной ручке «Камелька» и, набрав побольше воздуха в грудь, отворяет дверь. Запах хорошего пива сразу же ударяет ему в нос, гомон добродушных голосов — в уши, тепло, излучаемое свечами люстр и — да, представьте, — горящим камином, покалывает, словно иголочками, застывшее лицо. И — вот так сюрприз! Здешние посетители вовсе не какие-то потрепанные личности! О нет, кое-кто из них одет даже не без изящества. Этот паб способен порадовать и человека самого разборчивого — хорошо сохраняемый секрет, упрятанный в самую гущу бедности, место встреч посвященных в него людей. Посетители, многие из которых очевиднейшим образом живут не на Хасбэнд-стрит, на миг оборачиваются, чтобы взглянуть на Уильяма, и снова возвращаются к своим беседам. Все они веселы, но не пьяны, это место не из тех, завсегдатаи коего пьют в одиночку, ожидая, когда спиртное проймет их. Уильям облегченно вздыхает, снимает шляпу и присоединяется к обществу людей своего круга.
— «Туда сползаются бродяги, — приветствует его высокий мужской голос, — в отрепье грязном на телах…».
Певец возвышается на узенькой сцене в дальнем конце зала, почти не видной за дымным скоплением столиков и завсегдатаев. К строгому вечернему костюму его добавлен красный, грубой вязки шарф, изображающий шейный платок рабочего. С видом самым что ни на есть жалостным он поет под затейливый аккомпанемент фортепиано:
«Мешки с соломою в углу Для нищих, рвущихся к теплу. Там четверо их на полу В той лондонской ночлежке».
Сквозь пение и гомон доносится звон упавшего на пол стакана, а следом взрыв смеха и взволнованный лай собаки. Одетая соответственно ее званию барменша, горестно покачивая головой, выскакивает из-за стойки.
Бар «Камелька» просто-напросто радует глаз: полногрудые женщины ловко управляются в нем с бутылками и пивными насосами, оборчатые наряды их отражаются в висящем на стене за ними огромном зеркале. Над головами женщин в беспорядке поднимаются почти до потолка десятки афишек, эстампов и плакатов, на все лады восхваляющих разного рода эли, стауты и портеры.
Искать, где сесть, Уильяму не приходится: улыбчивая официантка манит его к себе и усаживает за столик, за которым остается место еще для двоих, самое малое, клиентов — по-видимому, в одиночку здесь пить не принято. Уильям, тоже улыбаясь, называет нужный ему напиток, и официантка, спеша выполнить заказ, упархивает.
Очень милое место, думает Рэкхэм, на миг забывая, зачем он сюда пришел. Правда, здесь жарковато! И Уильям, вслушиваясь в наполовину заглушаемые смехом фиоритуры певца и суматошливое рубато пианино, предпринимает необходимые меры — снимает перчатки, расстегивает пальто, приглаживает волосы. Столик его расположен рядом с чугунной колонной, к которой прикреплено следующее уведомление: «УБЕДИТЕЛЬНО ПРОСИМ ДЖЕНТЛЬМЕНОВ НЕ КЛАСТЬ СИГАРЫ НА СТОЛ И НЕ ПРИКУРИВАТЬ ОТ ЛЮСТР, НО ПОЛЬЗОВАТЬСЯ СПЕЦИАЛЬНО ДЛЯ ТОГО УСТАНОВЛЕННЫМИ ГАЗОВЫМИ ЛАМПАМИ». Курить Уильяму не хочется и тем не менее от него исходит подобие дыма: начинает парить сырая одежда. Кожу Уильяма щиплет пот, большие уши его — он чувствует это — покраснели. И какая благодарность охватывает Уильяма, когда официантка, спеша, приносит ему большой стакан пива! Она, благослови Господь ее душу, явно поняла, до чего ему хочется пить!
— Превосходно! — восклицает он, перекрывая голосом пение, а затем оглядывается, вытягивая шею, по сторонам, пытаясь понять, отчего оно стало более громким: или теноров тут больше, чем ему показалось? Но нет, это завсегдатаи «Камелька» подхватили песню.
«Вопя, ругаясь безобразно,
— проникновенно подпевают они между глотками пива, —
С похабной шуткой, песней грязной,
Они томительно и праздно
Проводят ночь в ночлежке».
Вы, человек, впервые, подобно Уильяму, попавший в «Камелек», верно, удивитесь: как могут эти гуляки петь о таких ужасах столь веселыми голосами? Смотрите, они притоптывают ногами, кивают в такт рассказу об участи бедняков — но неужели ничего больше этот рассказ в них не затрагивает? Затрагивает, конечно! Все они благоговейно склоняются пред алтарем сострадания! Но что они могут сделать? Здесь, в «Камельке», винить за горести нищих некого (за исключением, может быть, Бога в бесконечной мудрости его). Бедность, положенная на хорошую музыку, занимает почетное место среди прочих злосчастий, о которых слагаются песни: военных поражений, кораблекрушений, разбитых сердцах — да и самой Смерти.