(Я слышала про то, что, — диддл, диддл, раз оказалась здесь, то я с тобою точно, — диддл, диддл, в постель должна залезть…)
Неосмотрительность ребенка леди Бриджлоу игнорирует с грацией человека, который в силу своего происхождения свободен от столь грубых слабостей. Она берет в руки кусок мыла и изучает любопытный текст на обертке.
Сортир для сотрудников выглядит — так кажется и Софи, и Конфетке — куда более современно и рационально, чем все остальное на фабрике. Ряд одинаковых белых пьедесталов из глазурованной керамики, соединенных с блестящими металлическими бачками, закрепленными под потолком, выставляют себя напоказ — как фаланга футуристических механизмов, горделиво украшенных именем своего изготовителя. Темно-коричневые сиденья блестят лаком и кажутся совсем новенькими; с другой стороны, судя по адресу на каждом бачке, фабрика Дултона и находится всего в нескольких ярдах отсюда.
Пьедесталы так высоки, что ноги Софи болтаются в нескольких дюймах от матовой голубизны керамического пола. Конфетка поворачивается к ней спиной и уходит подальше, рассматривая облицовку стен под журчание в унитазе струйки, выпускаемой Софи. Теперь живот болит так, что у Конфетки перехватывает дыхание и бросает в дрожь; необходимо немедленно опорожнить кишечник, но ей никак не хочется делать это в присутствии ребенка — может быть, сверхчеловеческим усилием воли удастся перетерпеть до лучших времен?
Пописать в присутствии Софи не так уж страшно: разделенная интимность может до некоторой степени уравновесить страх потерять достоинство. Но спазмы в животе нарастают, и Конфетке противно даже подумать о шумном и вонючем извержении, ибо это навек разрушит образ мисс Конфетт, невозмутимой хранительницы знания, неизгладимо впечатав в сознание (и в нос!) Софи грубую реальность мисс Конфетт, больного животного.
Плотно обхватив себя руками и кусая губы, чтобы подавить спазмы, она глядит в стену, где обозленный служащий пробовал выцарапать на плитке:
Но поверхность оказалась слишком неподатливой.
Внезапно она должна — действительно должна — сесть. Страшная боль пронзила живот, все тело щиплет холодный пот; ягодицы, обнаженные в отчаянной спешке, когда, забрав юбки в горсти, она задирает их на согнутую спину и стаскивает вниз панталоны, наощупь мокры и скользки, как очищенная груша. Она плюхается на сиденье, и с подавленным стоном заваливается вперед. Шляпка падает на плиточный пол, волосы распускаются. Кровь и что-то еще, горячее и гладкое, вываливается и скользит между ногами.
— Боже, — вскрикивает она, — Боже, помоги мне!
Приступ головокружения будто опрокидывает ее, прежде чем она окончательно теряет сознание.
Через миг — несомненно, всего через миг — она приходит в себя, лежа на полу, на холодной, мокрой плитке. Бедра липкие, тело сотрясается от ударов сердца, щиколотка пульсирует так, будто зажата стальным капканом. Она поворачивает голову и видит в углу перепуганную Софи: личико белее унитаза, глаза громадны от ужаса.
— Помогите мне, Софи, — взывает она свистящим шепотом. Ребенок дергается вперед, как кукла на веревочке, но на лице девочки выражение бессилия.
— Я… Я пойду и приведу кого-нибудь, мисс, — заикается она, указывая на дверь, за которой прячутся все эти сильные мужчины и услужливые женщины, которых так много на фабрике ее папы.
— Нет! Нет! Софи, пожалуйста, — молит Конфетка неистовым шепотом, выпутывая руки из клубка собственных юбок, — вы должны попробовать.
Софи еще секунду ждет спасения из внешнего мира, потом бежит вперед, хватает гувернантку за кисти и тянет что есть сил.
— Ну, — говорит Уильям после того, как произнесены все прощальные слова, и леди Бриджлоу увезена восвояси, — как тебе понравилось этo место?
— Совершенно изумительно, папа, — отвечает ребенок вялым голосом.
Они сидят в Рэкхэмовом экипаже, их одежда заполняет карету сладким запахом мыла, они почти соприкасаются коленями. Чизман увозит их из Ламбета. Визит был потрясающе удачным — по крайней мере, по оценке леди Бриджлоу, которая призналась Уильяму, что еще никогда не переживала подобного воздействия па все чувства сразу; поэтому она легко может представить себе, как это способно подавить человека не вполне крепкого здоровья. Теперь Уильям остался с Конфеткой, которая вся какая-то зеленая, и с Софи, которая выглядит так, как будто не редкостное удовольствие получила, а прошла через суровое испытание.
Уильям откидывается на сиденье и невесело растирает суставы пальцев. Что за капризная дочь у него! Одно сердитое слово, и она дуется весь день. Как ни тяжко это признавать, но, по всей видимости, ребенок унаследовал от Агнес неспособность прощать.
А Конфетка дремлет сидя — на самом деле, задремала! Откинутая назад голова покачивается в такт движению, рот приоткрыт и, по чести, выглядит неприглядно. Одежда помята, вокруг головы нимб из растрепанных волос, шляпка чуть сбилась. Ей бы полезно кое-чему поучиться у леди Бриджлоу, которая с той минуты, как вышла из кареты и до той, пока не помахала на прощанье, была безупречна и оживлена. Констанция совершенно необыкновенный человек! Образец достоинства и самообладания, и в тоже время так полна жизни! Одна на миллион такая…
— Опять мост Ватерлоо, Софи, — говорит Уильям, второй раз за день даря дочери чудеса величайшей реки мира.
Софи смотрит в окно. Она снова опирается подбородком на руки и рассматривает бурные воды, в которых даже большие корабли не кажутся вполне надежными.
Подняв глаза, она замечает нечто поистине чудесное: по небу плывет слон, неподвижный как статуя, а на его толстом боку написано: «ЧАЙ САЛМОНА». Слон медлит над крышами и трубами, тихо направляясь в те районы города, где живут все люди.
— Как ты думаешь, Софи? — Уильям щурится на воздушный шар, — может быть, и продукцию Рэкхэма так рекламировать?
В тот вечер, пока Уильям занимается накопившейся корреспонденцией, остальные домочадцы стараются восстановить нормальный ход жизни.
За другой дверью, дальше на площадке, Конфетка отказалась, как можно любезнее, от предложения Розы уложить Софи в постель. Вместо этого Конфетка просит принести ей в комнату таз горячей воды — просьба, которая даже понятна Розе. Вид у мисс Конфетт такой, будто ее протащили сквозь живую изгородь.
Это был долгий, долгий, долгий день. Боже мой, как человек может быть так нечувствителен к нуждам других? Безжалостно не замечая, как Конфетка и Софи рвутся домой, Уильям невыносимо длил экскурсию. Сначала ленч в ресторане на Стренде, где от жары и духоты Конфетка едва не упала в обморок, да еще была вынуждена есть баранью отбивную с кровью, которую Уильям, бывавший здесь раньше, рекомендовал как «божественную», затем — к перчаточнику, оттуда — к другому перчаточнику, поскольку первый не смог подобрать для Софи достаточно мягкую лайку: потом поездка к башмачнику: там Уильям, наконец, был вознагражден улыбкой дочери, когда она поднялась на ноги в новых башмаках и сделала три шага к зеркалу. Если бы он на этом и остановился! Но нет, обрадованный этой улыбкой, он повез Софи к Берри и Радду, виноторговцам на Джеймс-стрит, чтобы она взвесилась на тамошних громадных весах.
— Шесть поколений царствующих особ Англии и Франции взвешивались на этих весах, Софи! — сказал он дочери, а владельцы хитро усмехались издалека. — Эти весы предназначены только для важных персон!
И в качестве заключительного удовольствия — обещанная кульминация дня: кондитерская Локхарта.
— Какую славную троицу мы составляем сегодня! — провозгласил Уильям, став на миг точной копией собственного отца на Рождество, опасно раздутого дружелюбием. И пока Софи была занята серьезным изучением десертного меню размером в половину ее роста, наклонился к уху Конфетки: