— В последний раз, Чизман — дайте нам пройти! — требует Конфетка, понимая, что если он не поддастся сейчас, ей не достанет сил на поддержание повелительного тона. — Благополучие Софи — в моих интересах.
Но Чизман раздумчиво втягивает воздух через зубы, оглядывается на карету.
— Не знаю, что и сказать, мисс Конфетт, — но только я думаю, та, другая гувернантка, что утром тут была, она, может, и не поладит с Вами.
И, не дожидаясь ответа, поднимает к небу раскрытые ладони и театрально вопрошает:
— Что, уже пошел дождь? — он внимательно рассматривает ладони в поисках капель. — Я вот вправду говорю себе — а мистеру Рэкхэму надо, чтоб его дочку гулять водили под дождь? И с чего это гувернантка, которую меняют из-за плохого здоровья, уж так рвется сделать это?
Видя, как он стоит, подставляя ладони подо все, что может упасть в них, Конфетка думает, что поняла, чего он добивается.
— Давайте обсудим это конфиденциально, — говорит она, стараясь, чтобы ее слова не прозвучали, как признание поражения.
Может быть, если Софи не увидит, как деньги перейдут из рук в руки, так это к лучшему.
— Я уверена, мы можем прийти к соглашению, которое устроит нас обоих.
— И не сомневался, мисс, — бодро соглашается кучер, отскакивая от ворот. — Вам за каретой достаточно укромно будет?
— Постойте здесь минуточку, Софи, — говорит Конфетка, опуская багаж на землю, но избегая взгляда ребенка.
Скрывшись от глаз Софи за каретой, Конфетка поспешно достает смятую купюру из кармана плаща.
— Вроде начали мы друг дружку понимать, мисс Конфетт, — урчит Чизман, одобрительно поблескивая глазами.
— Вот, Чизман, — Конфетка кладет деньги в его протянутую руку. — Десять фунтов. Целое состояние для вас.
Чизман запихивает деньги в карман штанов.
— О да, — подтверждает он. — На пиво хватит, или на два. А то и на три…
— Хорошо, — Конфетка поворачивается уходить. — Желаю вам…
— Но на самом деле, мисс Конфетт, — продолжает он, придерживая ее пальцем за плечо — деньги-то мне ни к чему. Я что хочу сказать: мистер Рэкхэм знает, сколько мне платить, что на это можно купить, а чего — нет. Я ж не могу заявиться к нему при параде, верно, с золотой цепкой на часах? Так что вот. Мне десять фунтов… Ну… Это ж сколько пива можно выпить… понимаете?
Конфетка смотрит на него, слабея от омерзения. Если есть один мужчина, которого она мечтала бы видеть прикованным к палаческой кровати героини своего романа, умоляющим сохранить ему жизнь, пока она заносит над ним нож — так это он.
— Так Вы нас не выпустите? — хрипло спрашивает она.
Чизман растягивает рот до ушей, поводит указательным пальцем, как добрый демагог, выговаривающий тупому ученику:
— Я этого не говорил, так?
Не обращая внимания на то, как она встрепенулась от страха, он хватает ее за руки, притягивает к себе так близко, что она ударяется щекой о мясистую лопату его челюсти.
— Чего я хочу, — он говорит тихо и преувеличенно отчетливо, — это больше, чем деньги. Другого хочу — на память о тебе.
Конфеткин желудок съеживается, как от ледяной воды; во рту сухо, как от золы. «За кого вы меня принимаете? — хочет она одернуть его. — Я — леди, леди!» Но из ее пересохшего горла вырываются другие слова:
— Нет времени…
Чизман смеется и, подталкивая Конфетку к каретному колесу, задирает ей юбки.
После того, как за ними закрылись рэкхэмовские ворота, Конфетка и Софи удаляются от дома уже никем не задерживаемые и никем не замечаемые.
— Куда мы идем, мисс? — спрашивает Софи, когда они быстро шагают по узкой дорожке, которая ведет от конюшни к улице.
— В какое-нибудь приятное местечко, — отвечает Конфетка.
Она запыхалась от ходьбы по булыжнику; «гладстон» и кожаная сумка раскачиваются из стороны в сторону, а трость с такой силой ударяется о землю, что наконечник начинает мочалиться.
— Может быть, я понесу одну из сумок, мисс?
— Они слишком тяжелы для вас.
Софи сводит брови, она выглядит озабоченной, оглядывается на дом, но он уже скрылся из виду. Небо сильно потемнело, из туч сыплются крупные капли дождя, стуча по земле — и по шляпке Софи. Софи изучает Вселенную в поисках дальнейших указаний на мудрость или глупость этой маленькой прогулки. Хотя и нет у нее слов для выражения этого, она чувствует, что умеет принимать космические сигналы, которые не удается расшифровать другим.
В саду за домом соседа (можно ли называть соседями тех, с кем не знаком?) какой-то человек роет яму, он приостанавливается, и с улыбкой машет Софи. Чуть дальше та дворняжка, которая раньше всегда лаяла на них, воспринимает их приближение с безмятежным спокойствием. Хорошие знаки. Еще один такой знак и — кто знает? — небо может проясниться.
Вдали показывается омнибус, который идет с Кенсингтон-Парк-роуд в город.
— Идите быстрее, Софи, — задыхаясь просит мисс Конфетт, — давайте… давайте прокатимся на омнибусе.
Софи послушно ускоряет шаг, хотя и сомневается, что сама мисс Конфетт способна двигаться быстрее. Туго набитые сумки на плечах трясутся и болтаются самым неэлегантным образом — от каждого шага мисс Конфетт; ее кулак дрожит на рукоятке трости.
— Бегите вперед, Софи, чтобы кондуктор понял, что мы хотим сесть! Софи уносится вперед. Через миг Конфетка спотыкается на выбитом булыжнике и едва не грохается оземь. Гладстоновская сумка хлопается на землю, по всей дорожке разбрасывая свое содержимое: дневники Агнес рассыпаются по сторонам. Страницы вздуваются, как выкипающее молоко, из них сыплются конфетти засушенных цветочных лепестков и пожелтевших молитвенных карточек. И роман Конфетки, выблеванный из картонной папки на всю улицу струей в три человеческих роста, а то и больше, несется по ветру — по ветру, который листает исписанные чернилами страницы с невероятной быстротой.
На секунду Конфетка вскидывает руки в сторону трепыхающейся неразберихи, потом разворачивается и ковыляет вдогонку за Софи.
Конфетка и Софи сидят в полном омнибусе; не разговаривают, только дышат. Конфетка старается хотя бы не ловить ртом воздух и не хрипеть. Она исподтишка промокает багровое, потное лицо белым шелковым платком. Пассажиры — обычное смешение бедно одетых старух, доброжелательных, учительского вида мужчин в цилиндрах, молодых модниц с породистыми собачками на руках, бородатых мастеровых, важных мамаш, обремененных соломенными корзинками, зонтиками, пышными шляпами, букетами, заснувшими детьми — ведут себя так, будто Конфетка и Софи не существуют, будто никто не существует, будто омнибус — это безлюдное транспортное средство, которое громыхает в сторону Лондона ради собственного удовольствия. Их глаза устремлены на газеты, на руки в перчатках, сложенные на коленях, или, уж если ничего другого нет, на рекламные объявления над головами пассажиров напротив.
Конфетка поднимает подбородок; она боится смотреть на Софи. Над пучком перьев, венчающим шляпу величественной дамы на рекламе, напечатанной в два цвета, парит лицо Уильяма Рэкхэма — между парой других плакатов, рекламирующих чай и леденцы от кашля.
Дождь начинает лупить по окнам, небо темнеет, как в сумерки. Конфетка отыскивает разрыв между двух голов и выглядывает в залитое дождем окно. По улице спешат сквозь серебристую полутьму потенциальные пассажиры.
— Уголлл Хай-стрит! — выкрикивает кондуктор, но никто не выходит. — Место для еще одного!
И помогает подняться вымокшему пилигриму.
На всем протяжении Бейсуотер-роуд Конфетка вглядывается в каждого прохожего, который, как ей кажется, намеревается сесть в омнибус. Слава Богу, ни одного полицейского. Но странно, почему она почти уверена, что узнает почти каждое лицо, какое попадается на глаза? Это не Эммелин Фокс поспешает под зонтиком? Нет, конечно, не она. А вот: этот мужчина — это, конечно, доктор Керлью? Опять нет. А эти двое гуляк, которые дурашливо хлопают друг друга по плечам — неужели это Эшли и Бодвелл, или как их там? Да нет, они гораздо моложе, они только что школу окончили! Но это кто? Конфеткины кулаки сжимаются от страха, когда она замечает, что сквозь дождь к ней бежит разъяренный человек; его растрепанные кудрявые волосы нелепо подпрыгивают на непокрытой голове. Да нет же, Уильям давно носит очень короткую стрижку, и этот человек перебегает на другую сторону улицы.