— О чем задумались, Феликс Эдмундович?
Дзержинский покачал головой. Ответил негромко:
— О Покровских казармах… О Чека… О стихах… О том, что вся наша жизнь отдана революции.
— Да. Помню эти казармы. — Фрунзе улыбнулся. — Одолели тогда, победим и сейчас. Так?
Дзержинский без слов пожал его протянутую на прощанье руку.
3—4 июня 1919 года
Деревни Трифоновка — Лавочное
Мчится, тяжело погромыхивает на ухабах походная кухня. Сидят на облучке два красноармейца, весело переговариваются. А что им? Обед сварен, будет доставлен в срок. И невдомек бойцам, что незаметно проскочили они необходимый поворот и едут прямо навстречу собственной смерти, которая не за горами уже, а вот — за этой последней извилиной дороги, в этой деревне, занятой белыми.
— Тпру! — весело командует кашевар, натягивая вожжи у крайней избы. — Здорово, мужики! А где здесь хозчасть Интернационального полка дивизии товарища Чапаева?
— Охти вам! — испуганно всплеснул руками один из крестьян, сидевших на завалинке, увидав красные звезды. — Братцы, тикайте отсюда, у нас еще белые!
Побледнел молодой боец, стал отчаянно дергать вожжи, чтобы развернуть коней, но тут из дома выскочило пять казаков — без поясов, но с винтовками.
— А ну, слазь оба! Давайте сюда, в хату!
И еще не все было потеряно — ударить бы кнутом по коням, понеслись бы они во весь опор, а там — подстрелили бойцов или нет, это дело случая, а могли бы и уйти. Но уж очень благодушно перед нежданной встречей были настроены молодые красноармейцы, и грубый окрик застал их врасплох. Медленно, как больные, слезли они со скамьи, устланной сеном, и, подталкиваемые стволами, вступили в большую избу. А там, за широким столом, уставленным разной снедью и водкою, обедало с дюжину матерых казаков. В углу под образами сидел старший из них — могучий, вислоусый казачина с двумя «Георгиями» на распахнутой гимнастерке и маленькими на его медвежьих плечах погонами сотника.
— Ваше скородь, поймали красношкурых разведчиков! Приехали, вишь, с кухней для отвода глаз, — бойко доложили ему.
Пристально глядя на совсем жиденьких против него пареньков, бывший вахмистр, ныне офицер Охрименко опрокинул в рот стакан с остатками водки, звучно откусил соленый огурец и низко, накаляясь яростью («И от таких сопливых уже месяц как бежим?»), спросил:
— Какой части?
— Интернационального двести двадцать второго полка двадцать пятой дивизии товарища Чапаева! — четко доложил рыжий, веснушчатый кашевар.
— Тырнационального… Так… Разведчики, значит?
— Никак нет, кашевары мы.
Охрименко выбрался из-за стола и подошел к пленным, нависнув над ними, как громоздится темная гора над тонкими зелеными березками.
— Так вашу… А где ваш полк сейчас?
— Должон быть в этом селе, а раз нету, так не знаем.
— А сколько штыков у вас в полку?
— А это мы не знаем, — побледнев до самой последней желтизны, отвечал боец.
— А ты, значит, кашу варил? — тяжело дыша, спрашивал Охрименко.
— Варил, — еле слышно шепнул кашевар.
— А на сколько же персон ты варил? А? — дико заорал офицер. — Говори, не то сейчас мозги вышибу!
— На всех варил, — едва шевеля губами, вымолвил пленник.
Хрясь! Страшный удар пудового кулака обрушился ему на переносицу и отбросил паренька к стене. Широким черным потоком хлынула кровь, она мгновенно залила все лицо, рубаху, штаны, полилась на пол.
— А! — с пьяным криком казаки бросились насмерть забивать пленных: ногами, кулаками, еще ногами, еще кулаками!
— Стой, дьяволы! — заорал Охрименко. — Стой! Так они живо отойдут в царство небесное, дешева будет расплата за нашу земельку! А ну, вяжи их к стульям!
С бойцов посдирали гимнастерки, посадили их и привязали веревками к стульям.
— А вот так, а вот так! Равноправия захотели, голытьба проклятая? Бог тебе равноправие! Ну, продолжай. — И он передал своим кровавым сподвижникам нож, которым начал резать кривую пятиконечную звезду на спине у кашевара. — А ну, кто там, соли сюда!
Один из бойцов глухо стонал, скрежеща зубами, только обильный ног залил ему лицо, другой закричал нечеловеческим криком, когда казаки начали сдирать с его спины кожу.
— Ну, сколько у вас бойцов, гад? Отвечай! — Охрименко поднял за чуб сникшую голову с закатившимися глазами. Кашевар открыл свои померкшие глаза, и дикая ненависть засветилась в них. Собрав последние силы, он плюнул кровью в лицо палачу. Со звериным ревом тот отшатнулся и стал шарить у пояса шашку; не найдя ее, он бросился к стене, выхватил из ножен оружие и рубанул бойца по руке. Тогда и другие, озверевшие от крови, злобы и водки, казаки начали добивать свои жертвы — табуретами, бутылками, ножнами.