Откуда было знать Наташе, что Мария Саруль и Эльза Вайнер — героические агентурные разведчицы 25-й дивизии (именно их вчера обстреливал неглупый и настороженный штабс-капитан) трое суток провели в расположении белых, собирая сведения о колчаковской артиллерии, расположенной против мест возможной переправы красных войск? Действовали они дерзко, и дважды им приходилось уходить от преследования. Слух о «красных бабах-шпионках» широко разошелся среди колчаковцев. Эти легендарно-смелые женщины были схвачены месяцем позже во время их рейда в Челябинск и растерзаны в контрразведке…
— Ну что ты скажешь… — Наташа покачала головой. — Они так взвинчены, что готовы палить по каждой женщине и подозревать буквально каждого обывателя, отправившегося на рыбалку.
И вдруг земля дрогнула. Издалека донесся приглушенный расстоянием немыслимый гул.
— Артиллерия, — нервно сказал Игорь. — Но это далеко. Здесь совершенно безопасно. — И они быстро зашагали вперед.
Именно в эту минуту командир артдивизиона Хлебников по приказу Фрунзе отдал приказ открыть массированный огонь сразу сорока восемью орудиями, подавляя огневые точки белых и прикрывая главные силы переправляющихся бойцов. И, услыхав этот грохот, Наташа поняла, что борьба за город обострилась, вступила в новую фазу и что теперь ее сведения нужнее, чем когда-либо.
Вот и домик на задах госпиталя — того самого, столь памятного госпиталя. Наташа постучала в темное окошко. Почти тотчас за стеклом забелело сухонькое лицо тети Дуси. Прачка усиленно закивала головой и исчезла. Через минуту раздался скрип засовов, и дверь отворилась.
— Пожалуйте, пожалуйте, господа офицеры! Здравствуйте, Наталья Николаевна, заходите в дом.
— Давно мы не виделись, тетя Дуся, — с волнением сказала Наташа, вглядываясь в ее исхудавшее лицо.
— Так ведь с того самого времени, как ты ушла от нас, и не виделись! Красавица-то какая!
С глубоким чувством, как никогда не обнимала и мать, Наташа притянула к себе пожилую, иссохшую женщину. Прачка только коротко всхлипнула.
— Тетя Дуся, я уезжаю, вот пришла взять свой чемоданчик. Где он у вас?
— Дорогая ты моя барышня, а я давеча припрятала его у подружки своей. Уж дозволь я за ним сбегаю — в одну минуту, одна нога здесь, другая там. Присядьте, господа хорошие, а я скоро!
Хлопнула дверь, и Наташа с Игорем остались одни в полумраке — свечка едва освещала лишь стол, на котором стояла.
— Господи, хоть бы она не приходила вечность, — вздохнул Игорь.
— А как же Ханжин?
Игорь молчал, покусывая губы, потом его будто прорвало:
— Что мне Ханжин, что мне отец, что мне так называемая родина! Ничего-то мне не нужно, только видеть тебя, вдыхать запах твоих волос, быть с тобой, касаться тебя! — Он взял ее руки в свои. — Разве ты не видишь, не чувствуешь, что я говорю искренне? Я ревную тебя ко всем до безумия, больное воображение заставляет меня подозревать даже твоего дядюшку. Наташенька, скажи мне, что ты согласна стать моей, и ты станешь женой самого счастливого человека. Дядя отпустит меня из армии: я единственный наследник всего нашего рода, он не захочет рисковать моим будущим. Мы уедем на юг Франции, у тебя будет вилла, автомобиль, лошади, виноградник, а главное — муж, который будет жить только ради тебя одной. Пойми ты меня, — сказал он тоскливо.
«И этот предлагает любовь, а с нею тоже жизнь за границей. Они не могут существовать на родине. Милый ты мальчик, ты чистый, неиспорченный, но так воспитали тебя, что ты — чужой в собственной стране, среди таких же русских…» Она с сожалением погладила его по глазам. «Хоть бы стрелять не начал, дурачок, когда наши придут. Поживет в плену, кончится война, найдет себе место и на родине…»
— Меня тронули твои чувства, Игорек. Ты очень хороший, честный. — Юноша, затаив дыхание, ждал решения своей судьбы. Большой, быстрый, сильный, он почувствовал такую слабость, что расстегнул воротничок и отвалился к стене.
Наташа видела все это, и огромная жалость, это всесильное женское, материнское чувство, охватила ее, несмотря на трагизм ситуации. «Я спасу тебя, милый дурачок».
— Но зачем ты начал говорить о деньгах, о машине. Разве в этом для меня счастье? — Она заглянула ему в страдальчески полузакрытые глаза.
— А в чем же? — глухо спросил он. — Ведь я люблю тебя, я болен тобой, я так люблю тебя, что даже не могу обнять тебя. А ты? Могу я хоть надеяться? Я буду ждать всю жизнь, если ты скажешь, что я могу надеяться…