И из допросов захваченных красноармейцев, и лично проведя много времени в тылу у красных, он превосходно знал меру неистребимой ненависти восставшего народа к своим бывшим господам, — той осатаневшей ненависти, которая скорее бросит человека на смерть, чем приведет к смирению. Что знаменательно, — с чувством этим Безбородько сталкивался не только тогда, когда имел дело с идейными руководителями, нет — повсеместно, допрашивая даже какого-нибудь замухрышного инвалида-обозника.
Глядя на мир вполне реально, он не видел того пряника, который способен был вдохновить солдат и мужиков, мобилизованных в белые армии, сражаться не жалея сил. На сколько-нибудь длительную войну они были совершенно, с его точки зрения, непригодны. Долго ли будут мужики-солдаты слушать своих господ, хорошо зная, что красные отобрали землю у помещиков и передали ее крестьянам?.. — задавал себе вопрос Безбородько.
Трезво взвешивая соотношение сил (сказывалась школа отца — статистика-экономиста по образованию, управляющего большим имением), он видел впереди только разгром — пусть даже где-то не очень близко, пусть после свирепых побед, но — неминуемый разгром белых генералов, а следовательно, и неизбежную собственную гибель. Он вдруг явственно представил, как стоит в нательной рубахе перед отделением стрелков, как их командир поднимает руку и звенящим голосом произносит: «По кровавому врагу пролетарской диктатуры…» Безбородько опять глубоко вздохнул.
— Вам тоже плохо? — услыхал он тихий голос Наташи.
— Ах, девочка, кому же сейчас хорошо?
— Да вот мама не вздыхает, — непримиримо произнесла девушка.
— Наташенька, Наташенька, как мало вы еще понимаете в жизни взрослых людей… Вы и понятия не имеете о тех тревогах, заботах, мыслях, которые ее гложут, о той ответственности, которая лежит на ней. Дитя мое, поверьте, вы видите лишь оболочку… — Он участливо взял ее за руку. («Может быть, госпожа королева кокса и шерсти, когда-нибудь придется вам за меня слово молвить, а женщины не забывают тех, кто с обожанием гладил их пальчики…»)
Какая же дочь не хочет, чтобы о ее матери говорили хорошо, чтобы убедительно доказали ей, что она заблуждается в своих подозрениях? И Наташа из деликатности не сразу отняла свою руку у Безбородько.
— Не надо, Василий Петрович, — негромко произнесла она.
Какой-то ослепительный разряд бесшумно взорвался в его мозгу. Он разом, до мельчайших подробностей увидел исход из этого ада! Безбородько медленно выпустил Наташину руку, глядя на девушку жарко разгоревшимися глазами: «Бог мой! Мой бог! Какой же я осел! Болван! Тупица! Да вот же он, вот мой домик за морем — отличный двухэтажный домик в Лондоне! Мой чемоданчик с золотишком да ее папаша — это уже кое-что! Ого! Посмотрим, кто еще будет королем! Значит, так: я завоевываю сердце этой девочки. Перебрасываю ее с мамашей в Омск, там в церкви сочетаемся законным браком. Выправляю документ в британском посольстве на сопровождение жены и дочери мистера Турчина в Англию, а далее — адью, господа! Ах, черт! Мамаша!.. — Его глаза недобро сузились. — А впрочем, она сейчас занята лишь собой… Мой будет домик за морем!..»
— Что вы так странно смотрите на меня? — тревожно спросила Наташа.
— Странно?
— Так, вероятно, смотрит, простите, змея на лягушонка.
— Фантазерка вы, Наташа. — Сердце у него колотилось от всех этих мыслей, от смысла жизни, вдруг явившегося ему как знак с неба, но он старался говорить спокойно.
— Да уж, — усмехнулась она.
— А может быть, сейчас подошел бы другой образ?
— Например?
— Как соловей на розу?
— Это пошло, Василий Петрович…
— Да, это не совсем то. А вот теперь будет то: как умирающий от жажды на глоток свежей, чистой воды, который способен вернуть ему жизнь.
— Однако!..
— Ах, Наталья Николаевна, как же мало вы еще понимаете в жизни взрослых. Вы так поглощены своими переживаниями, что сгори я тут на месте перед вами, обратись в пепел, вы бы даже глаз не подняли!
— Да отчего же вам гореть?
Безбородько резко встал:
— Извините, я должен выйти! — и с силой задернул за собой скользящую дверь.
«Что это с ним? — подумала Наташа. — Он действительно взволнован».
«Ну, брат! Теперь не проморгать! Убью!» — пригрозил он себе и от нестерпимого возбуждения хлопнул себя ладонями по бедрам.
— Надежда Александровна! — решительно сказал он вечером, оставшись наедине с мадам Турчиной. — Прошу вас понять меня правильно. — И он легко опустился перед ней на колено. Надежда Александровна вопросительно-иронически подняла одну бровь. — Я официально прошу у вас руки вашей дочери. Я полюбил ее всем сердцем, не мыслю себе без нее жизни и прошу вас дать ваше согласие на наш брак, который, как положено, освятит православная церковь.