— Я скажу! — снова первым выпалил Фролов.
— Ну, ладно, давай ты, коли не терпится! Послушаем Обуховский завод.
— Потому что сейчас Россия — пролетарская страна, где власть принадлежит рабочим, солдатам и крестьянам. Значит, красноармеец теперь защищает не царя и буржуев с их богатствами, а народную свободу! — Володя весело и победоносно тряхнул рыжеватыми кудрями.
— Вот сукины дети: как на подбор — один ну прямо умней и сознательней другого слетелись! — восхитился Еремеич. — Языком рубят, что казаки шашкой! С вами не пропадешь! Ну, а раз вы такие умные да сметливые, задам я вам под конец вопрос с секретом и с подковыркой: а почему это нас с вами, питерских, на самый трудный участок посылают? Не уважают нас, что ли? Или вроде как на низкие расценки, на невыгодную работенку отправляют, а?
— А ты, Еремеич, не темни. Сам уже все и ответил, — закричали бойцы. — Потому и отправляют, что питерские поумней да посознательней, чем другие, будут. Революция все-таки у нас первых была произведена!
— Вот молодцы, а? — восхитился старый пропагандист. — Ну ничем не затемнишь!
— А то гляди, оторвем твои усы да Володьке приставим для солидности, понял?
— Как не понять, родные вы мои, валите скорей ужинать, пока меня глодать не начали!
Поднялся крик, застоявшаяся энергия бурно вырвалась наружу — от возни затрещали нары, кто-то звонко стукнулся головой о стену, охнул, заругался; Еремеич, сев на край нар, невозмутимо принялся опустошать свой котелок.
Ребята пошумели, повоевали, поужинали и завалились спать. Остался бодрствовать у печки лишь дневальный Далматов. Он пристроился под фонарем и принялся писать письмо — пятое уже с дороги. Еремеич подошел, присел рядом, начал пришивать пуговицу.
— Кому это ты всё письма пишешь да вздыхаешь?
— Да так, Федору Ивановичу, еще кое-кому…
— Эх, Федор, Федор… — вздохнул Еремеич. — И что в нем за сила? Ведь простой рабочий, и кончил-то лишь двухклассную школу, а тянет к нему людей неодолимо. Отмобилизовался я после японской, вернулся — герой героем, начальство обрадовалось и ну меня в мастера, заслуженного кавалера, — одни усы чего стоили! — отрастил, защищая веру, царя и отечество. А мне Федька-то и говорит: «Заходи на огонек, глубокоуважаемый Иван Еремеевич». — «А бутылка-то будет?» — спрашиваю. «Насчет угощения не изволь сумлеваться, кавалер», — хитро так улыбнулся. Ну и угостил, скажу я тебе! Как взял в оборот, аж вспотел я. И драил меня, и драил — в общем, снял как бы повязку с моих глаз. Да… — Еремеич задумался. — Талант у него на убеждение, да и то сказать: ведь у него первым учителем кто был?
— А кто?
— Неужто не знаешь? — искренне удивился Еремеич.
— Нет, — неуверенно ответил Гриша, напряженно пытаясь вспомнить хоть что-нибудь.
— И Володька не говорил, не похвалялся?!
— Нет…
— Вот гордая порода! А с виду ведь балаболка, шутник-пустосмешка! Да ведь Ульянов-Ленин, Владимир Ильич! Николай Петрович его тогда называли — для секрета.
— Ленин?! — У Григория даже приоткрылся рот. Еремеич шутливо прихватил его губы двумя пальцами.
— А ты, может, слыхал, что еще в прошлом веке у нас близ Обуховского Ленин организовал кружок, который входил в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса»?
— Слыхал.
— Так Федька-то, Федор Иванович, у него тогда в кружке и участвовал. Понял?
— У Ленина?..
— То-то и оно. Понял? Да. Прошло, значит, сколько-то времени, и записался я в партию. На заводах агитацию вел, в армию в четырнадцатом отправился — тоже задание имел, после германской вот получил поручение за вами, сопляками, присматривать. Так моя жизнь и повернулась с того вечера, как я к Федору Ивановичу в окошко постучался, да еще в стекло всматривался: выставлена ли бутыль на столе… Одного жаль — бобылем остался, неудачно как-то у меня это дело сложилось. А еще кому ты пишешь: знакомой или невесте?
«Федор Иванович учился у Ленина! И хоть бы словом когда обмолвился… А я бы мог так? — Мысли хороводом закружились в Гришиной голове. — Нет, я бы десять, сто раз об этом рассказывал бы — кстати и некстати. А он-то каков!..» Григорий так был потрясен гордой скромностью старшего Фролова (да и в Володьке что-то новое открылось ему), он почувствовал себя еще таким неопытным, зеленым, что вместо сухого, сдержанного ответа откровенно сказал:
— Не знаю, Еремеич. Была бы возможность, поженились бы.
— Да уж молод ты больно. Лет девятнадцать? А ей сколько?
— Она на полгода младше.
— Вот видишь! «Поженились бы». Карточка есть?
Григорий достал из внутреннего кармана фотографию Наташи. Еремеич встал — поближе к фонарю — и долго в нее всматривался.