— Видать, не из рабочей семьи?
— Да, отец ее военный инженер. Сейчас он в Англии.
— Буржуйская дочь, значит? — Еремеич хитро, с прищуром глянул на Григория. — Как же ты влюбился?
— Очень уж хороша, так и влюбился. А потом, — Гриша прямо посмотрел на старого солдата, — навеки она должна оставаться в буржуях? И еще: Плеханов и Ленин — они родом из рабочих, что ли? А Маркс?
— Ну, сразил, сразил! — засмеялся Еремеич. — Это я ведь наживку подкинул: клюнешь или нет, начнешь размазывать да оправдываться или как думаешь, так и ответишь? Нет, ничего, у Федьки-то глаз верный, коли взял тебя в свою семью. Покажи-ка еще карточку. — Он еще раз оценивающе посмотрел на Наташу. — Глаза большие, лоб ясный, коса русая короной — королева и только, — возвратил он фотографию. — Ну, а по хозяйству что она умеет? Ну, щи варить, постирать, пол помыть сможет?
— Надо будет, так сможет. Талантливая она очень. Три языка освоила, на рояле играет, стенографию знает.
— Хм, а ведь рояля-то для жены мало, друг ты мой. Работать ей приходилось или мамина дочь?
— Восемь месяцев в госпитале медсестрой уже отработала.
— Ну, это дело другое! Кто эту службу прошел, того никакие щи уже не испугают. В Питере осталась?
— Нет, ее мать силой увезла, хочет к белым перейти, а Наташа мне написала, что непременно в Уфе от нее удерет.
— Смотри-ка, ведь и мы в сторону Уфы едем. Раз — и встретились. Только все равно ведь не поженитесь, пока белых не побьем. Ты стреляешь-то и впрямь ничего или тогда на стрельбах просто пофартило?
— А мне, Еремеич, отец уже в десять лет подарил настоящее охотничье ружье, шестнадцатого калибра, одностволку, и взял с собой на охоту. А через два года уже почти что и не было случая, чтобы я не попал в поднятую утку или тетерева.
— Вот как? Это хорошо. В царской армии охотников всегда в разведчики да в особо меткие стрелки отбирали.
Эшелон остановился.
— Ну-ка, пусти свежего воздуха, жарко у нас очень!
Гриша слегка откатил тяжелую дверь, в щель клубами повалил морозный воздух. На маленькой станции горело два тусклых фонаря, мерцал огонек в окне дежурного, ни души не было на перроне. Кто-то с «летучей мышью» побежал к паровозу. Печально ударил два раза привокзальный колокол, резко вскрикнул паровоз, поезд не торопясь тронулся. Далматов закрыл дверь, подбросил несколько поленец в печку.
— А я ведь на войне-то уже был. В девятьсот пятнадцатом…
— Ты? Когда ж ты успел?
— А в ноябре сбежал из дому с маршевым солдатским эшелоном. О подвигах мечтал.
— Мечтал… А разве сейчас не мечтаешь? Не без этого ведь добровольцем вызвался. Правильно я полагаю своим умишком?
— Сейчас? — Гриша задумчиво усмехнулся. — Как не мечтать! Только сейчас по-другому, не по-детски. С полным сознанием…
— С полным? Доброе дело! Ну-ну, перебил я тебя. Как же ты на войне отличился?
— Пробыл на передовой четыре дня. Пришлось дважды и атаку отбивать. Неожиданно вызвали к ротному, от него в штаб полка повели, оттуда в дивизионный штаб. Похвалил меня полковник за меткий огонь и отругал за бегство из дому. Под конвоем водворили назад, к родителям. Правда, сообщили в гимназию о «храбрости и стойкости, проявленных в бою юным добровольцем».
— Ну и ну! Что же, выдрал тебя батька крепенько или просто отругал?
— Нет, он не такой был. Просто сказал мне, что я его с мамой сильно обидел своим неожиданным бегством. Сказал еще, что мал я для войны, а в России перед молодежью есть много других задач.
— Умен был мужик! А какие же задачи он хотел, чтобы ты решал?
— Подозвал он меня как-то к секретеру, такой шкаф это, одновременно и письменный стол, откинул доску, вынул два ящичка и говорит: видишь, позади них еще ящичек? В нем спрятаны документы и два браунинга. Меня могут арестовать за дружбу с большевиками (он адвокатом был). Тогда ты один будешь знать об этом ящичке. Ключ от него я спрячу в дробь, под перьями для ручек. Если на улице к тебе подойдет человек и скажет: «Папа велел передать игрушки», вручишь ему незаметно все из ящика… Ну, а в шестнадцатом году он неожиданно умер. А там вскоре и мать умерла — видно, очень она отца любила, не вынесла его смерти…
— Да, не сладко тебе пришлось, — вздохнул Еремеич.
— Вот тогда и познакомился я с Володькой: подрабатывал я по объявлениям репетиторством и стал готовить его экстерном за пять классов реального, Федор Иванович на этом настаивал. Очень участливо они ко мне отнеслись. Начал бывать у них чуть не ежедневно, с Володей подружился — не разлей вода. А там пригласили они меня и на вечерние заседания, тайные. Между прочим, с разрешения Федора Ивановича привел я туда как-то и Наташу. «Хороша Наташа, так пусть будет наша», — вот он как сказал.