И вот уже два сильных молодых голоса дружно ведут мажорную мелодию под гром пианино:
Куйбышев захлопнул крышку на полуслове и звонко рассмеялся, перебив Фрунзе, который уже начал следующий куплет.
— Певали? — переспросил он со смехом.
— Ты чего? — рассердился Михаил Васильевич. — Хорошая песня!
— Хорошая? — совсем закатился Куйбышев.
— Черт знает что! — удивился Фрунзе. — Смешинка тебе в нос попала, что ли?
— Да ведь я эти стихи написал! Я! — Куйбышев изнемогал от хохота, глядя на вытянувшиеся лица боевых друзей. — Наконец-то получил оценку своего таланта!
— Ты? Здравствуйте!..
— Ага. Здравствуйте! Я. В Нарыме. Девятьсот десятый год.
— Это к вопросу о простоватости, — добродушно пояснил Берзин Новицкому. Опять грохнул хохот. Новицкий беспомощно поднял руки вверх.
— В Нарыме ты Свердлова выручал? — спросил Фрунзе негромко.
— Все выручали. Но это уже в одиннадцатом.
И Куйбышев встал у пианино во весь рост и, протянув руку к товарищам, громко и выразительно начал декламировать:
— Нет, — перебил он себя, — что это я разошелся? Тоже мне артист объявился! Хватит.
— Валерьян Владимирович, и это ваши стихи? — застенчиво спросил Сиротинский.
— Прочтите что-нибудь еще. — Новицкий сидел, протирая пенсне, какой-то смягчившийся, удивленный, совсем непохожий на себя.
— Эти стихи я написал в тюрьме перед отправлением в Туруханский край, а вот эти — уже по дороге туда. Слушайте:
Он читал, не сдерживая голоса, и по временам тихонько отзывались струны пианино на его громовые раскаты. Неподвижно сидели слушатели. Только Новицкий, забывшись, все протирал платком стеклышки снятого пенсне.
Куйбышев подошел к столу и залпом опорожнил свой стакан.
— Простите, друзья, — виновато улыбаясь, сказал он. — Стихи я начал писать еще в кадетском корпусе, но, как видите, с тех пор продвинулся в этом искусство не так уж далеко: все не тем занимался.
Фрунзе вдруг начал негромко декламировать, глядя на Куйбышева:
Сиротинский растерянно переводил взор с Фрунзе на Куйбышева.
— Тоже на каторге написал? — спросил Берзин, как о чем-то само собою разумеющемся.
Фрунзе молча кивнул.
— Эх, почему ж меня не ссылали! — Берзин пошутил по привычке, но голос его был серьезен.
— А ведь, пожалуй, сегодня настоящий день рождения не только у вашего младенца, но и у некоего старого вояки, — задумчиво, без улыбки продолжал Новицкий.
— Я пью за то, чтобы у дочерей Валерьяна были по крайней мере такие же музыкальные и поэтические способности, как у их отца! — провозгласил Берзин.
«ОДНОГО ЛИШЬ Я ПРОШУ У СУДЬБЫ: УМЕРЕТЬ РАНЬШЕ ТЕБЯ, МИША»
Потные, усталые и шумливые ввалились охотники в дом.
— Гляжу — бежит! Я — бах! Мимо. Еще — бах! Он кувырк! Я к нему. А он вдруг как…
— А у тебя поджилки как…
— Так ведь зверь пудов на десять!
— Это точно: пудика два в поросенке есть.
— Ха-ха-ха!
— Хо-хо-хо!
Грохот сбрасываемых сапог, стук прикладов, громовой хохот подняли на ноги всех чад и гостей. Восторженно завизжали малыши Танюшка и Тимка-Тимур, вцепившись в уши матерого кабана.
— Мать! Мамка! Соня! Где ты? — закричал Михаил Васильевич. — Ты только погляди, кого мы с Климом подсекли!
— Иду, иду, — донесся молодой звонкий голос из дальней комнаты.
Все так же весело и возбужденно отшучиваясь, он переломил ружье, глянул в стволы («Ну и гари!»), нетерпеливо поискал взглядом вокруг себя, снял со стула какую-то тряпицу и начал протирать двустволку.