— Значит, на воле лучше?
— А то!..
— Ну, а если большевики весь народ, все миллионы людей из этой вонищи да грязищи выпустили, неужели люди назад захотят: уйти от света, воздуха, свободы, чтобы снова на буржуев горб гнуть? Да разве их теперь назад загонишь? Они теперь любого с пути сметут, кто старые порядки завести надумает. Поняла?
— Поняла! — выдохнула Зинка, подымая голову с ее колен, и убежденно сказала:
— Ты, Наташка, само собой, коммунистка или большевичка, но за нас не беспокойся: у нас тут ни одной шкуры нет, чтоб тебя выдала!
— Да нет, Зина, я беспартийная, — смущенно произнесла Наташа.
— Ну, это, конечно, твое дело, открываться нам или нет, однако и мы, хоть дуры темные да необразованные, а все же не лыком шиты. Но только ты и думать не моги: за нами — как за каменной стеной! А вот растолкуй нам лучше такое дело…
И потянулся день за днем — в маленькой, зловонной и душной клетке, где было заперто десять женщин; ни свежего воздуха, ни человеческой постели, ни чистого белья; с отправлением естественных надобностей всех на виду у всех, с прогорклой пищей. И каждый день, в любой час, собирались вокруг Наташи заключенные женщины — она пересказывала им повести и романы, читанные ею, иногда представляя содержание в лицах. А бывало, часами то одна, то другая женщина рассказывала о своей горькой судьбе, ненаписанной книге, рассказывала, адресуясь ко всем, и особенно к этой молоденькой справедливой арестантке, даже в ее молчании чувствуя напряженное, искреннее внимание.
На одиннадцатый день, во внеурочное время, загремел ключ в дверях и надзиратель выкрикнул:
— Турчина Наталья! Собирайся с вещами.
— Куда? — Сердце у Наташи забилось часто-часто.
— Самый главный с контрразведки приехал: ты, оказывается, птичка важная, политическая. Сейчас на допрос, а там, видно, в одиночку. Ну, ты… пошевеливайся!
В камере поднялся гвалт. Все вскочили, окружили ее, начали прощаться. Целовали кто в щеку, кто в руку.
Наташа перецеловала всех. С Нюшей, тетей Дусей и Зинкой Наташа расцеловалась трижды, по-русски.
— Ты не беспокойся, — шепнула Зинка, — что ты нам здесь говорила, никто не выдаст, я накрепко предупрежу. А на допросе крепись, нет у тебя вины ни перед богом, ни перед людьми.
— Ну вот, нашла подружек — ворье да потаскух! Давай на выход! — грубо прикрикнул надзиратель.
Долго шли коридорами. Наташа отвыкла от движения и ослабела на голодном пайке. Грязное платье висело на ней мешком. Голова кружилась, ноги переступали вяло, неуверенно.
— Ты чего плетешься, как старуха! Плетей захотела? Сейчас тебе пропишут леворюцию-лезорюцию по заднему месту! — Надзиратель толкнул ее в плечо. Этот удар как бы пробудил ее, сорвал какую-то пелену с сознания. Она, как на пружине, обернулась к надзирателю и бросила недобрым голосом:
— А ну поосторожней!.. Руки прочь!
Этого окрика старый служака не ожидал. «Кто ее знает, что за птичка, хотя и девчонка, а всякое в жизни бывает…» — И он пробормотал извинительно:
— Простите, сударыня, это мы по привычке, все больше с ворами да убийцами приходится. Проходите сюда, пожалуйста. Ну, вот и пришли! — И он открыл перед нею дверь в кабинет начальника тюрьмы.
В большой комнате за столом сидел низенький тучный военный, с помятым, невыспавшимся лицом, на котором явственно обозначались все мучения после вчерашней выпивки.
— Ваше скородие, арестованную Турчину доставил.
Не отвечая, начальник тюрьмы тяжело двинулся к Наташе.
«Ну, сейчас даст он ей жизни!» — восхитился надзиратель, зная, каков бывает его начальник перед опохмелкой. Но что это?! Начальник, с трудом склонив жирную шею и показав Наташе рыженькую проплешину (это означало поклон), прохрипел по возможности любезным голосом:
— Мадмуазель Турчина! Должен принести вам свои извинения за содержание без вины в тюрьме, да еще с уголовницами. При изгнании большевиков из города кое-где погорячились, но сейчас демократия вступает в свои права. Вы свободны. — Он с явным трудом произнес эти противоестественные для него слова и направился к столу. — Ерофеев, проводи!
Надзиратель не сразу закрыл рот, но, уразумев, что от него требуется, услужливо открыл дверь. Наташа и не глянула на него. «Свобода!.. Свобода?.. Почему? Неужели они смогли разобраться? Значит, есть справедливость? — вихрем понеслось в голове. — Но ведь нас сюда привели втроем. Уйти одной?.. Нет!»
— Сударь! — ломким от волнения голосом произнесла она. — Я была арестована, стараясь защитить беспомощных раненых от зверств и расстрела. Вы освобождаете меня. Но вместе со мной были брошены в тюрьму по той же причине прачка Евдокия Самохина и санитарка Анна Мухина. Без них я из тюрьмы не выйду и прошу вас, господин начальник тюрьмы, освободить также и их! — Она помолчала и твердо добавила: — Кроме того, я прошу привлечь к суду лиц, повинных в ужасном злодеянии в госпитале!