У Ерофеева снова отвалилась челюсть. Начальник тюрьмы внимательно и брезгливо глянул на Наташу, произнес что-то нечленораздельное, вроде «счастлив твой бог!», и вышел в неприкрытую боковую дверцу. Послышался негромкий разговор. Он снова появился в кабинете:
— Хорошо, мадмуазель. Ради торжества… этой… демократии мы освободим и их. А насчет суда, гхм, извините, не по адресу. Выйдите на волю и… это… судитесь.
— Поверю вам лишь тогда, когда увижу их выходящими из ворот тюрьмы! — дерзко произнесла Наташа.
Начальник глотнул слюну и свирепо глянул на девушку:
— Ерофеев! Веди на выход Самохину и Мухину!
— Слушаюсь, ваше скородь! — Ничего не понимающий надзиратель исчез.
— Благодарю вас. Я выйду вместе с ними, как вошла.
— А уж этого, мадмуазель-барышня, не будет! Прошу вас сюда. — Не скрывая злобы, он взял ее за локоть сильными короткими пальцами и провел к боковой дверце. — Покорнейше желаю пребывать во здравии. — И он, втолкнув ее туда, закрыл за нею дверь на ключ.
На табуретке в маленькой комнате сидел, опустив голову, какой-то блестящий офицер — в высокой папахе, в серо-голубой шинели, в золотых погонах. Увидав Наташу, он встал и снял папаху. Перед ней стоял Безбородько! От неожиданности и испуга Наташа подняла руки и сделала шаг назад, но наткнулась на запертую дверь. Волнение, смятение, целый рой мыслей и воспоминаний нахлынули на нее.
— Наталья Николаевна, — тихо промолвил Безбородько. — Я бесконечно восхищаюсь вами как человеком и женщиной. Чтобы сразу закончить неприятную часть беседы, скажу вам, что тот офицер, который устроил бесчинство в госпитале, мной арестован, отдан в военно-полевой суд и без всякого сомнения будет расстрелян. Я ненавижу изуверов так же, как вы…
И потому что многое уже познала, потому что глубоко заглянула в жизнь, она сразу и решительно не поверила Безбородько. Не отдельным его фразам, нет: она не сомневалась ни в том, что не дрогнув он расстреляет совершенно безразличного ему офицера, ни в том, что он желает по каким-то своим причинам сблизиться с ней.
Она не поверила в истинность его уважительного тона, не поверила даже не потому, что он совсем недавно так жестоко надругался над ее достоинством (в камере она убедилась, что люди, совершившие мерзкие поступки, тем не менее могут быть сердечными и радушными), а потому, что десятикратно обостренная интуиция позволила ей увидеть его лицо таким, каким оно было не сейчас, а в привычной для Безбородько обстановке, когда он не должен был притворяться. Может быть, ее взгляд остановился на едва заметной сеточке морщин и складок, которые были разглажены сейчас миной вежливости и почтительности, может быть, она уловила мгновенно мелькнувший и тут же пропавший жадный огонек в его глазах, однако его благопристойная маска вдруг как бы растворилась, расплылась, и вместо нее резко, грубо, контрастно проступило искаженное безнаказанной жестокостью лицо убийцы. В главных, определяющих своих чертах оно совпадало, неразличимо сливалось с ужасным, незабываемым лицом офицера в госпитале, когда он начал сечь ее нагайкой.
Конечно, Наташа не знала и предположить не могла, что Безбородько заблаговременно, еще в феврале, заслал в Уфу некую незаметную фигуру по прозвищу Сучок, что этот Сучок, униженно и гадко улыбаясь, недавно вручил своему хозяину адресный список более чем на две тысячи политически активных рабочих и скрывшихся раненых. Конечно, Наташа не знала, что окраины и предместья Уфы стонут сейчас от чудовищного, зверского террора, и не знала, что Безбородько по суткам подчас не выходит из комнаты для допросов, которую вернее было бы назвать пыточной камерой. Ничего этого она не знала, тем не менее в каком-то озарении она четко увидала перед собой на миг вместо его кроткого, усталого лица — страшную морду закоренелого мучителя и убийцы.
— Посмотрите, — тихо сказал Безбородько, показывая на тюремный двор. Наташа повернула голову. Внизу торопливо шагали к воротам Нюша и тетя Дуся. — Сейчас мы с вами поедем на мою квартиру, где вы отдохнете от всех этих ужасов.
— С вами я никуда не поеду!
Безбородько в задумчивости прошелся по комнате, поглаживая темные блестящие волосы. «О, кретин! И надо же было тогда в купе торопиться… Господи боже мой, сколько из-за этого лишней мороки!».