— Сдаешься, тетка Маруся? Прямо говори, а то сейчас на комоде будешь!
— Сдаюсь, сдаюсь! Задавишь, экий медведь какой…
— Не надо мне отдыхать?
— Не надо, не надо…
— Вот то-то и оно! — Веселый, раскрасневшийся, переполненный силой, Михаил Фрунзе, он же Арсений, он же Трифонович, бережно поставил хозяйку на пол и принялся натягивать на себя одежду потеплей.
— Эх, мне бы да твои двадцать один, Трифоныч! — Хозяин домика сидел, покуривая, на лавке у стола.
— Двадцать два скоро, Николай Петрович, двадцать два!
— Смотрю я на тебя, Трифоныч: по годам да по ухваткам, совсем ты иной раз как мальчишка, а ведь по уму да разговору — и старикам нашим голова. Чудеса да и только! — Рабочий затянулся и добавил вполголоса: — И впрямь не ходить бы тебе, Трифоныч. Ну кто по такому морозу придет? Ну два человека, ну три…
— И то хорошо будет, Петрович. Нельзя, чтобы воскресенье пропадало: когда ж и пострелять, потренировать руку? А без этого мы ни большие сходки не сможем охранять, ни в городском бою годны не будем.
— Так-то так, да ведь ты с тысячей народу говорить можешь, для сурьезных дел пригоден, а норовишь по морозу бежать к двум-трем дружинникам.
— Эх, Николай Петрович! Да, может, эти двое, что по такому морозу в лес придут, драгоценней для партии, чем десяток таких, которые только и могут в кабаках рубаху на груди рвать. Ведь воскресенье, пойми ты, воскресенье, только бы и отдохнуть, а они отправляются боевую квалификацию поднимать. И вдруг комитетчик не явится! Нет тогда ему веры ни здесь, ни в любом деле.
Николай Петрович ухмыльнулся, притушил цигарку:
— Вот душа неугомонная! Придется и мне с тобой идти. Мать, куда ты мой малахай заячий запрятала?..
И летом не так уж приметна Теза, речка-невеличка, течет потихоньку, принимая в себя воды Шуйской мануфактуры, а зимой под снегом ее и вовсе не видать: белое поле, да и только, разве что блеснет темный лед на безлесном, всеми ветрами продуваемом повороте, а потом кованная морозом броня снова прячется под мягкую белую шубку.
Идут по-над крутым берегом путники, тянут санки за собой: дело ясное, собрались в Марьину рощу за хворостом да сушняком, вон и топоры на дне лежат. Вот уже и город скрылся за лесом, уже и белых неподвижных дымов не видать, а они все идут, тянут за собой санки. Скрипит под валенками снег, дыхание оседает серебряным инеем на бровях, на воротниках, на шапках.
— Покусывает, Петрович?
— Маленько есть, Трифоныч.
— А ведь сам увязался, Петрович.
— А я разве что говорю, Трифоныч? Разве что нос сейчас отвалится, а больше ничего плохого нет.
— А не выставит тебя безносого-то тетка Маруся?
— Э, Трифоныч, нос еще не самая главная подробность для семейной жизни.
— Вот не принести бы нам с собою хвост вместо носа, а, Петрович?
— Да нет, Трифоныч, я все поглядываю назад. Видать, Никитка Перлов со своими филерами мороза испугался.
— А все же зададим кружок для гарантии, Петрович?
— Можно и кружок, Трифоныч.
Сборщики хвороста вошли в Марьину рощу слева от дороги и через некоторое время появились справа на опушке, саженях в пятидесяти от дороги. Стоя за тяжелыми от снега елями, они смотрели на ослепительную под солнцем, холмистую равнину, уходящую к Шуе. Никого, ничего.
— Ни носа, ни хвоста, Трифоныч?
— Редкий случай, Петрович: хотим и сами с носом остаться, и перловских молодцов с носом же оставить. А ну-ка, поддадим! — Они вновь вернулись на дорогу и легкой рысцой — мороз не давал застояться — припустились вперед. Минут через десять они резко повернули вправо — туда, где высокий берег Тезы был особенно обрывист. Издалека раздался пронзительный свист. Арсений приложил рукавицы рупором ко рту, набрал полную грудь воздуха и закричал так оглушительно, что Николай Петрович отшатнулся.
— Дровишки есть?!
— Есть! — донесся далекий ответ.
— Много?
— Хватит!
Они бодро зашагали по скрипучей тропке, Арсений впереди, Николай Петрович с санками позади. Радостно размахивая руками, к ним бежал от реки человек..
— Здорово, Арсений! Пришел? Ну, спасибо.
— Привет, Саша! Зазяб?
— Не, мы сухостой рубили, как сговорено.