Боль отступила так резко, что закружилась голова. А когда вернулась способность ясно видеть, он выдохнул с изумлением и облегчением.
Осколок минерала перед ним изменился. Кристалл каранглира угас и почернел, став больше похожим на оплавленный голыш янтаря – живой отзвук в черном камне, опалесцирующее сияние прожилок на мраморе.
Только черное и золотое. Никакого красного.
Мелькор взвесил осколок в руке, чувствуя его живую пульсацию.
Не разрастающееся. Не пытающееся забраться в разум. Звенящее, как отголосок его собственной музыки, выжигающее огнем все чужое, утверждающее власть только одного в целом мире. Грубо возвращающее все на круги своя.
«Вот оно. Может быть, это даст Майрону еще несколько дней».
Он чувствовал, что вся музыка резонировала в сердце, что билось с утроенной силой, поддерживая каждую крупицу каранглира, что могла найтись в крепости. Средоточие не силы, которой мог обладать и каранглир сам по себе, но резонанса. Связанный источник, похожий на перегонный куб.
Ядро, одно для всех.
«Если заставить звучать по-другому это сердце и добраться до него…»
Мелькор выдохнул, все еще чувствуя боль в висках и тошноту от взаимодействия с каранглиром.
«Можно подумать, у меня есть выбор».
========== Глава 5. Альмандиновый плач. ==========
Мы могли бы сдержать таран, но это чудовище?.. Оно просто снесло ворота с петель. А потом завизжало. Не заревело, не зарычало — завизжало, гневно и мучительно. Я обнажил клинок и подумал только: «Там, внутри, храмовник». Где-то там, внутри чудища, был кто-то из Ордена, и от этой мысли мне щемило душу.
Кодекс – Dragon Age: Инквизиция.
Майрон перестал разделять время суток. Хабр превратился в опустевший город, где властвовали только смерть и набеги крыс. Они…
Или он один?
Он не помнил, кто еще здесь остался. Остался ли хоть кто-то, кроме него, кроме него!
Это тень следовала за ним по пятам, когда он оборачивался и видел следящие из темноты красные глаза? Второй майа? Или он сам?
«Мы заслужили только быструю смерть».
…они сожгли несколько домов вместе с жителями, где по стенам начала ползти красная зараза, щетинясь хрупкими алыми иглами, а твари попытались свить себе гнезда.
Но все было бесполезно. В город, сколько бы они ни пытались заткнуть дыры, завалить шахты – приходили полчища.
Правая кисть перестала слушаться его, больше всего напоминая утыканного красными иглами ежа. Несколько раз он приходил в себя в последний момент, когда его тянуло вгрызться зубами в минерал, словно оголодавший зверь – в мясо.
Но он все еще держался. Все еще – принадлежал себе.
Он перестал разделять зараженных. Всех, кто еще был жив, он убивал – будь то мужчина, женщина или ребенок. Естественно, безоружных. Его сабли за эти дни выпили столько крови – орочьей крови, мужской, женской и детской, сколько не случалось за последние сто лет.
Последний раз он убил трех мальчишек лет десяти. Отрубил им головы, когда увидел, как они, с красными от каранглира глазами, все в наростах, лезут к кристаллам, чтобы сунуть их в рот, словно дерьмовые конфеты.
Тела, кажется, так и остались валяться. И головы.
И, конечно, никакого лекарства не нашлось. Кристалл Мелькора помогал ему разве что во время нашествий полчищ крыс, которые забирали с собой оставшихся или усиливали болезнь тех, кто еще сохранил разум.
Они проносились по улицам зловонным визжащим штормом из черных шкур, красных глаз и розовых хвостов, и несли с собой вереницу кошмаров, заполняющую его больную голову дурными снами и ревом тех, кто мучил его, требовал спуститься в Фелуруш и смириться, наконец.
Майрон занял комнату бывшего талахая Хабра. Когда приходило полчище, которое он, по иронии этого проклятого заражения, чувствовал – он сжимал черно-янтарный кристалл так крепко, что на левой ладони потом выступала кровь. Запирался, залезал на крышу – и ждал, пока крысы уйдут, крича от боли в голове, которая должна была смести все, что когда-либо принадлежало ему – каждую мысль, каждое чувство – все это как будто сжирали крысы, разгрызая себе путь сквозь его внутренности.
Или, может, Хабр давно был мертв? Он не знал, остались ли выжившие. Но почему-то каждый день находилось, кого убивать. Он остался один в этом зараженном городе среди трупов, которые сам же и породил, будучи наполовину таким же – убийцей, кто уничтожал всех без разбора. Наполовину заросший каранглиром, он баюкал янтарный кристалл у груди, будто камень еще мог сохранить его песню, оставив крупицы истины.
Полчище приносило с собой сны.
Сонмище сознаний, но кроме снов орков и зараженных он каждый раз видел другие, которые простирались глубже и дальше.
Сны самого каранглира. Красные волны.
Смутные воспоминания о тех местах, которых он не видел и не знал, потому что они выглядели… чужими для Арды. Черно-белые ряды зеркал, и одно из них – возле заброшенной шахты, где давно заканчивался вулкан и начиналась безграничная степь, сотканная из льда и снега.
Где-то там неизвестные им шахтеры оставили след – за большим спиральным вырезом, где добывали алмазы сначала неизвестные чужаки, а затем – они сами.
Но из этого зеркала, будто из распахнутого окна, сквозило песней. Тянулась сеть, охватывающая все умы, и поток странной силы, подпитывающей каранглир. Ядовитое дыхание, которое просочилось в корни Тангородрима и заставляло их гнить.
«Это не зеркало. Это дверь».
Он помнил, на чьей он стороне.
Все еще помнил.
И должен был уничтожить зеркало.
«Нам оставили это».
Мелькор держал его в руках, потрепанный дневник с коричневой кожей и тонким белым пергаментом, которого предпочел бы никогда не видеть. Ужасное – и безобразно понятное послание.
«Раз оставил – значит, писать больше нечего. Чтоб тебя, Майрон, что ты с собой сделал?»
Он затолкал поглубже ту часть себя, которая желала рвануться на поиски Майрона, и изучил дневник с придирчиво-отстраненной бесстрастностью, словно считывая скучнейшие из донесений шпионов.
Форпост возле Хабра укрепился и разросся. Они поставили заграждения от крыс, у него появилось даже подобие походного шатра, где можно было сохранять хоть какое-то уединение.
Майар стало больше. Пришли его слуги и Лангон. Ашатаруш все еще беспокойно шаталась по лагерю и требовала его внимания. Сейчас кобыла шумно чавкала обедом в здоровенном ведре – Мелькор слышал этот звук за кожаной стенкой собственной «комнаты».
Отсутствие нападений он счел дурным знаком. Энгвар наверняка собирал силы, и следовало его опередить.
«Тебе ли не знать, как выглядит затишье перед бурей».
Он злился, что Майрон напоследок ухитрился вогнать ему в грудь раскаленный гвоздь. Злился, что чувствовал именно то, что чувствует.
Потому что все записи были отвратительно яркой картиной, как он теряет разум. Даже не вчитываясь, он сразу увидел, как поначалу выверенный, скупой почерк Майрона стал неровным. Затем – рваным. И, наконец, исчезли даже знаки препинания.
Не потеряло четкость только одно.
Его портреты, раз за разом. Исчезали, будто в тумане, детали одежды, детали венца – но лицо всегда оставалось точным, как в зеркале.
Даже на последнем из рисунков. Яростно прорисованные глаза, нос и губы. Волосы тонули, будто в облаке – намеченные штрихами и дерганной, злобно жесткой штриховкой, локоны.
Я записывал это, пока был здесь. Прочитай это, прочитай внимательно, пока крупицы рассудка все еще со мной.
Я записываю, чтобы запомнить. Зарисовываю твое лицо, чтобы точно знать, что я еще помню его.
Я бы пришел сам, но это слишком опасно. Желал бы видеть тебя чаще.
Он пытался игнорировать все слова, кроме тех, которые содержали в себе крупицы знаний. Что было с зараженными. Как они умирали. Как начинали себя вести. Что случилось с крысами.