– Оставь. Я не… все горит. Оно не вернется.
«И как тебя тащить со сломанной рукой? Хорош спаситель!»
Он проигнорировал протесты Майрона. Охнул от пульсирующей боли, когда ее волна ударила копьем до плеча правой руки, и ожесточенно ощупал тело майа, пытаясь отыскать смещения и переломы, но ничего не почувствовал, кроме выступающих кристаллических наростов.
– Ноги чувствуешь? Моргни, если да.
Майрон медленно сомкнул веки. И раскрыл глаза, пусть и смотрел куда-то мимо, если вообще смотрел.
– Руки? Ты падал? Кости ломались? Два раза, если нет.
Один. Пауза. И дважды.
«Хорошо».
– Значит, вставай.
Мелькор поднялся из снежной кучи, чувствуя себя безобразно неуклюжим. Дернул Майрона за относительно целую руку, сжимавшую кирку, и едва не упал.
Голова кружилась от боли и усталости.
– Не… не надо, – голос майа звучал чуть слышно.
«Ты сам напросился».
– Нет, Майрон. Ты идешь со мной.
Он заставил его зашевелиться – надавил на ослабленный болью разум, проламывая барьер, безжалостно пользуясь уязвимостью, и побудил подняться, начать передвигать ноги, игнорировать любую муку, тащиться вперед, даже если это вырвет из тела такие вопли, что будет слышать вся крепость.
– Вставай! – голос прозвучал от злости, как низкое рычание. – Я приказываю тебе.
Даже не ошибся – когда он дернул Майрона за шиворот и рывком поставил на ноги, Майрон заорал от боли так, что их наверняка теперь нашли бы по этому вою.
«Прости».
Он закинул его руку на левое плечо и потащил упирающееся тело, вялое и тяжелое, через снег.
Майрон вскрикивал так, словно его пытали, но шел. Потом притих и издавал только странные скрипящие стоны.
Долго спускаться не пришлось, потому что Лангон и слуги налетели на них еще на первом срезе трубки, уходящей вниз.
Мелькор не стал возражать и что-то говорить, когда слуги забрали Майрона и положили его на скрепленные между собой щиты.
«Как странно, что язык так плохо слушается. Просто же. Сказать, чтобы были поаккуратнее».
Медленно, будто наблюдая за кем-то другим, он сел на ступени спуска, чувствуя, как голову заполняет звенящей пустотой, а по телу ползет судорожный холод.
Лангон встревоженно посмотрел на него, что-то спросил, но почему-то он прочел сказанное только по губам. Собирался сказать Лангону, что он сейчас свыкнется, что просто нужно отдохнуть, и ему-то помощь точно не нужна, только закрепить сломанную руку.
Но все поглотила темнота.
Он чувствовал себя разбитым, как треснувший кувшин. Болело все: руки, ноги, голова – тело налилось свинцовой тяжестью.
Но его голова наконец-то принадлежала… ему. Разум казался слишком тихим, слишком чистым и слишком пустым. Слабым, как у ребенка в темноте, где горит одна-единственная свеча.
Майрон. Ох, да. Его имя.
Перед глазами плыло. Он повернул голову – под щекой стало мягко.
«Подушка».
Над головой поблескивал золотисто-серебряный потолок – слюда, уложенная в причудливую мозаику, и теплая красно-коричневая яшма.
«Моя спальня. Моя».
Он с трудом попытался приподнять голову, но та закружилась, и он лишь мельком успел увидеть стоящую у окна фигуру, знакомую до боли. Мелькор что-то диктовал, странно придерживая правую руку, и он едва мог разобрать слова.
В виски ударило такой болью, что из горла вырвался не то всхлип, не то странный вздох, и Майрона опрокинуло обратно на подушку. Майа зажмурился от приступа головной боли.
В дымке головокружения он заметил, как Мелькор обернулся, будто услышав его, и тут же рванулся к кровати.
– Майрон! – махнул рукой кому-то. – Вон отсюда!
Он лишь сейчас заметил, что правая рука Мелькора, согнутая в локте, лежит на подвязанной к шее перевязи.
Мелькор попытался неуклюже поправить подушки под его головой, но вызвал этим новый приступ головокружения. Обрывки мыслей копошились в голове, словно кто-то взболтал его разум и теперь все – от сведений о гальванике до воспоминаний о поцелуях и вкусе яблок – оседало в голове, словно пылинки в столбе света.
– Погоди… – голос звучал слабо. – Больно…
Он попытался ему помочь, но правую руку перекрутило болью. Майрон мельком увидел ее – всю покрытую наростами темно-янтарных кристаллов и изуродованную шрамами, но…
Темнота окутала его плотным облаком, в котором были странные голоса и отзвуки. Будто бы он оказался среди потока существ, которые приходили и уходили, в суете, где невидимые хранители записывали и учитывали каждую мелочь.
Когда он приоткрыл глаза вновь, всепоглощающий вой в голове и ужасное ощущение пустоты исчезли. Но остались странные мысли, темные пятна, будто хранители в его разуме что-то перепутали. Чужие воспоминания о детях. Чужие воспоминания о какой-то драке в подворотне Фелуруша.
Мелькор склонялся над ним, и его лицо казалось окутанным золотой дымкой из-за полуприкрытых ресниц. Кажется, что он что-то рассказывал.
– …пойдет вспять. Они исчезнут. Разумы разделятся так, как были. Кристаллы отвалятся или рассосутся в крови. Я здесь. Я сам это сделал, и не дам…
Ему казалось, что Мелькор гладил его по плечу, и от тяжести чужой ладони странное беспамятство было еще крепче – погружение в теплую тьму, наполненное хранителями архива его мыслей, которые, будто золотые искры, искали чужие воспоминания и отыскивали свои собственные в сети разумов.
– Ромашки… под гальванический раствор следует погружать… не ниже температуры яблок. Кукушки крадут… апельсины. Платина… от разбитого сердца. Приложить донник.
Кажется, он бормотал это. Или нет.
Майрону казалось, что он прикрыл глаза всего на мгновение, заполненное обрывками воспоминаний, а когда открыл, то почему-то Мелькор уже сидел рядом, но в совсем другой одежде. Легкий и яркий темно-лиловый шелк. Простая одежда для сна, кажется.
Голова болела чуть меньше. Разум прояснился. Он даже смог поднять руку и заметил, что кристаллы никуда не делись, но будто бы осели. Стали меньше, как в первые дни, когда он заболел.
А от мыслей стало теснее. Пусто в голове больше не было.
Он даже начал понимать, что сделал Мелькор. Или нет.
Не слишком осознавая, что делает, он перекинул больную руку через бедра Мелькора и уткнулся лбом ему в талию. Горячую сквозь тонкую ткань, жесткую от мышц и пахнущую, конечно же, его телом и его духами. Сейчас он помнил, что там собраны, наверное, десятки трав. И вещество, которое можно достать только на далеком юге, только из мертвых китов.
Сквозь туман беспамятства все пережитое казалось иррационально смешным.
– А ты способен на подвиг, – ляпнул он заплетающимся языком, тихо и вдвойне неразборчиво из-за того, что утыкался лицом в чужое тело. – Смотри еще, песни сложат.
Мелькор вздохнул и, кажется, погладил его по спине между лопаток. Коротко и задумчиво. Голос айну звучал недовольно:
– Я тебе не убийца чудовищ. И не спаситель. Энгвар попытался забрать то, что ему не принадлежит – и поплатился.
«Все еще смешно».
Он даже не мог объяснить, что смешного видел в гибели тысяч сейчас. Наверное, его разум все еще не восстановился после пережитого. И, наверное, шел на поправку на свой бессовестный лад. Майрон продолжал неразборчиво бормотать.
– Убил чудовище, спас меня, королевство и целый мир – да-а, не подвиг.
Еще один тяжелый вздох, но теплая рука со спины никуда не исчезла.
– Майрон, ты придурок.
Он вновь усмехнулся Мелькору в бок.
– Угу.
Он снова провалился в темноту, заполненную воспоминаниями: хорошими и плохими, кровавыми, как война, и теплыми, как летнее солнце.
Майрон успел поймать ускользающую мысль, что, наверное, когда он проснется в следующий раз, все вновь должно было стать хорошо. Или через раз. Но должно.
Настолько, насколько это могло быть уготовано в мире, где они обитали, для убийц и тиранов.