«Инквизитором же второго ранга, Августином Цикутой, мне было велено наравне с людьми комита встретить командора Маркуса Кеммана, если тот вознамериться пройти через Гелем в направлении священного леса, и задержать его. Нельзя было причинять оному командору какой бы то ни было вред, в случае его отказа от сотрудничества. Однако следовало избавиться от его спутников, включая некоего Альвина Мартения. Последнего необходимо было убить только в том случае, если Кемман окажется упрям в своих действиях и допрос его спутников подтвердит намерения двигаться в прежнем направлении, игнорируя возложенную на него миссию. Самого же командора, в случае неповиновения, следовало доставить в Морхейм с усиленной охраной...». Этого уже было достаточно, но еще одна строчка привлекла моё внимание: «...первый приказ пришел вскоре после посвящения лорда Гильдергедорана. Цикута был назначен верховным жрецом и пророком Его воли...».
- Теперь я официально, от имени Ордена и Магистра заявляю: этот человек виновен в сношениях с сепаратистами и с ересью того, кого называют Царем Эльфов. По законам империи и законам божеским бывший первосвященник нашей сиятельной церкви приговаривается к сожжению на костре. Несмотря на его раскаяние и признание вины, а также отречение от прежних убеждений. Поскольку человек это - не просто светский муж, но бывший слуга и пророк единственного истинного бога - Антартеса Светозарного, предательство его втройне тяжелее, и единственной мерой наказания для него будет очищение пламенем.
Слова мои оказались встречены восторженным ревом толпы, беснующейся в предвкушении расправы. А внутри меня образовалась пустота, в том месте, где находился Августин, дружба с этим человеком, ставшим теперь если не врагом, то неприятелем. Пусть старый инквизитор и приказал доставить меня в Морхейм живым, но Альвина жалеть он не стал, хотя знал его немногим меньше меня. Я никак не мог представить себе, что произошло в его голове с тех пор, как мы оказались в Ауревале. Наверняка Августин не месяц и не два назад решился на предательство, но как давно зрел он в нем? И неужели моё назначение в специальный отряд - его попытка переманить меня на сторону сепаратистов? От волнения я перестал осознавать происходящее вокруг и погрузился в скорбные мысли. Теперь судьба Феокла и его приспешников уже не волновала меня, и обреченный их вид и стенания не касались моего сердца. Всё что я мог и что хотел для них сделать, я уже сделал, и теперь настало время последнего слова приговоренных. Если все они признают свою вину и покаются - пойдут на костер. Если будут всё отрицать и упорствовать - палачи превратят их в подобие Феокла, окончательно лишившегося человеческого облика и дара речи.
- Будьте вы все прокляты со своим несуществующим богом! - внезапно завопил один из священников, - Килмар покарает вас всех, и воины его втопчут этот городишко в грязь, в которой вы все живете!
Как по щелчку пальцев двое палачей схватили сопротивляющегося и визжащего священника, и потащили к устрашающего вида колесу. Я не стал смотреть на то, что происходило дальше, не стал и слушать крики толпы, озверевшей от крови и готовой уже прорвать ряды стражников, дабы принять участие в расправе. Тристан что-то приказывал, кем-то командовал. Трибуны вторили ему ответным «Виновен!», кипели от ярости. Зрелище, виденное мною не один десяток раз. И всё равно, даже после стольких лет службы в инквизиции, разум мой отказывался принимать происходящее. Было во всём этом нечто неправильное, противоестественное, поскольку в Книге Антартеса нет ни единой строчки о казнях тех, кто не верит или верит в другого бога. Если и судить этих людей - то по законам людским, как военных преступников и предателей государства, но никак не именем бога, прикрываясь высшей силой от собственной совести. Слова комита внезапно превратились в еще один кусочек мозаики, занявшей своё место в общей картине. Как я мог не догадаться об этом раньше и быть настолько слепым?
Я не помнил, как всё закончилось, не помнил и о том, как оказался в сыром и холодном поместье Тристана. Рядом - его стража, а на моём поясе уже почему-то нет меча, даже кинжала. Взгляд Гильдергедорана холоден и неприятен, в нем теперь нет прежней учтивости и доброжелательности, губы сжались в тонкую полоску и превратили лицо его в напряженную маску.
- Неужели расправа над еретиками и предателями произвела на вас такое впечатление? Или это сочувствие я видел на вашем лице? - слышу я голос рыцаря, доносящийся будто издалека.