Передвигаться в паланкине, как это делали местные богачи, подражая традициям старой империи, я не собирался, и потому послал слуг с распиской забрать моего Хлыста, прозябавшего в стойлах казарменной конюшни. Гордый конь, казалось, ничуть не скучал по моему отсутствию, в общем-то, как и остальные мои домашние любимцы: охотничьи псы и домашние коты, сколько их ни было за всю жизнь. Все они почему-то крайне равнодушно относились к моему присутствию, равно как и к отсутствию, и иногда мне начинало казаться, будто меня и вовсе для них не существует.
Альвин пришел в моё жилище через несколько дней после моего переезда, снова пьяный и с двумя девушками сомнительного происхождения. Я выставил его за дверь в ту же минуту, не без помощи моих новоиспеченных телохранителей, конечно. Только я мог себе позволить так обращаться с Альвином, наследником одного из самых знатных и богатых родов империи, и хотя обида его каждый раз казалась неподдельно искренней, через пару часов он уже отходил. Так вышло и в этот раз. Через три четверти часа мой друг снова заявился к порогу моего дома, уже без девушек.
- Твоя праведность когда-нибудь сделает тебя святым, - с порога заявил он, немного покачиваясь, как моряк, сошедший на берег.
- Ты же знаешь, я терпеть не могу бордельных девок.
- А как же ты тогда свои потребности утоляешь, святоша? Рукоблудишь понемногу? - рассмеялся Альвин в ответ, пытаясь снять измаранные густой грязью сапоги под причитания вышедшей с метлой в руках кухарки.
- Для этого не обязательно идти в грязный и шумный публичный дом. Куртизанки куда лучший выбор, они, по крайней мере, достаточно изысканны хотя бы для того, чтобы не рыгать, нахлебавшись пива. А лучше женись, наконец. У тебя-то уж точно не будет отбоя от самых красивых и знатных дам империи.
- Кто бы говорил, - едва слышно буркнул Альвин.
Не став развивать эту тему, он прошагал в обеденную залу, где слуги уже приготовили стол для небольшого ужина. Покрытые изящными фресками с изображениями жизни святых императоров стены с первого же моего появления в этом доме покорили моё сердце, и здесь я мог сидеть часами, созерцая раскрывающуюся и будто живую историю с ее невыразимым разнообразием образов и лиц. Альвин же даже не взглянул на всё это великолепие, с ходу усевшись за стол и принявшись поглощать еду с деликатностью борова, голодавшего неделю. Такое поведение моего друга считалось обыкновенным, хотя ни разу я не видел у него подобные манеры ни на одном из официальных мероприятий. Напротив, на устраиваемой даже самым низкородным патрицием пиру, Альвин представлял собой саму изысканность и был гордым сыном тысячелетнего рода: деликатным, остроумным и непоколебимо аристократичным. Только в моем присутствии он мог являть миру то, что приходилось годами скрывать за рамками морали и воспитанности. Не скажу, будто он был свиньей по своей натуре или, как можно подумать, презрительно относился ко мне, но просто его до самых костей творческая натура не терпела никаких рамок, как в искусстве и его ремесле, так и в этикете, и потому он упорно эти рамки крушил в тайне от остальных, наслаждаясь мимолетной свободой от правил и законов. И потому, что только со мной он мог позволить преодолеть эти границы, меня же он любил больше всех, кого знал, даже более своей матери и отца.