Пальцы судорожно ощупывали ткань, а глаза не могли оторваться от демонов.
Вот Сатус разбежался, замахнулся и в прыжке нанес удар, впечатав кулак прямо в глаз Луана. Но тот не упал, даже не вскрикнул, лишь попятился, потрясая головой, а после отразил следующий удар, которые должен был стать добивающим, но не стал, потому что демон вновь был в строю. Уже было очевидно, что его что-то подпитывает. Даже Кан, который не спешил расточать силы, снизил интенсивность, стараясь работать не на количество, а на качество, попеременно то уходя от атаки Луана, то начиная свою серию подсечек и комбинаций.
И когда я почти потеряла надежду, пальцы наткнулись на что-то металлическое, холодное. Наморщив лоб, я попыталась представить, что это, не доставая, но после некоторых мысленных мучения поняла, что иного выхода, как вытащить и посмотреть просто нет.
Аккуратно, стараясь не привлечь внимания увлеченного битвой Эйсона, взирающего на отца с раскрытым ртом и немым обожанием, я извлекла находку и, опустив глаза, увидела на своей ладони… секиру. Маленькую, почти что игрушечную медную секиру. Сразу вспомнился разговор с Сатусом. Его требование выкрасть книгу. Кабинет мистера Элиота. Минотавр, устрашающе вырастающий из двери. Это была его секира, которую магический страж обронил и которую я забыла вернуть. Но каким образом она оказалась здесь, в кармане накидки?
Думать над этим не было времени.
Я понятия не имела, что с делать с секирой и как ею пользоваться, но импровизация всегда удавалась мне лучше запланированных действий, а потому я просто стиснула её изо всех сил и крикнула:
— Эйсон, смотри! — мне удалось привлечь внимание рыцаря настолько, что он даже ослабил хватку.
— Что такое?
В рывок я вложила большую часть своих сил, в разворот — то, что осталось, нужно было сделать лишь замах, чтобы воткнуть секиру рыцарю в глаз. Но неожиданно эта почти игрушечная вещица обрела вес и объем, увеличившись в размерах так стремительно, что я, не ожидавшая ничего подобного, не справилась и… просто выронила её на ногу Эйсону.
Отборные заковыристые ругательства распугали птиц на ближайших ветках, и они с недовольными противными вскриками, похожими на скрип старых половиц, шумными потревоженными стаями выпорхнули в небо.
На мгновение замешкавшись, я сделала первое, что пришло в голову — отпустив рукоять внезапно превратившейся в настоящую секиры, ткнула рыцарю локтем в нос, подкрепив удар желанием сделать очень-очень больно.
Когда повторно завопивший Эйсон схватился за сломанный нос, с протяжной влажностью хрустнувший под моей рукой, я бросилась к мечу… но не успела.
За произошедшим далее я наблюдала с ощущением стремительно надвигающейся трагедии, словно бы оказавшись на пути у грузовика, видя его неумолимое приближение, чувствуя, зная, что сбежать уже не удастся. Ведь столкновение неизбежно.
Развернувшись на месте, Кан высоко вскинул руку и в ней блеснул появившийся меч. Крепко ухватив, он сделал шаг назад и показалось, что сейчас демон вонзит лезвие в странно застывшего Луана, который почему-то смотрел не на него, а на Сатуса, даже не пытаясь защититься.
Острие смертоносного орудия рассекло воздух, мелькнув линией, очертив дугу и оставив серебристый след, а после… вонзилось под ребра принца, погружаясь по самую рукоять и протыкая тело демона насквозь.
Изумленно округлившиеся глаза, надсадный вздох, окончившийся бульканьем, и тонкая струйка крови потекла из клыкастого рта, сбегая на подбородок. Воздух вокруг него зарябил, словно сходящая вода, и боевой облик начал меняться на обычный, но слишком стремительно. Пошатнувшись, Сатус рухнул на одно колено, хватаясь за рану. Из-под сжатых пальцев заструилась кровь, показавшаяся мне ослепительно красной, в то время, как все вокруг сделалось серым.
Когда земля под ногами разломилась, и я провалилась вниз, последнее, что увидела — бегущих ко мне отца и Кана, а за их спинами медленно и безвольно оседал Сатус.
Глава 42
Ужас и отчаяние оглушили настолько, что я больше ничего не чувствовала, не слышала, не видела. В груди запекло и там же начала разрастаться огромная дыра. Дыра, которая начала поглощать, пожирать все вокруг. Кажется, я что-то кричала. Вопль вырывался из горла, но вопило сердце. Отчаянно, безостановочно, до хрипоты, до сорванного голоса, пока в один момент его просто не стало. А может быть, это не стало меня…
Что такое истинное горе? Это что-то простое, понятное, состоящее из слез и стенаний плакальщиц на похоронах? Или это что-то необъяснимое, необъятное, невыразимое? Что-то, что отбирает всё.
На первый взгляд все остается прежним, и все же… все же мир меняется.
Навсегда. Он становится ядовитым, расплавляющим кожу, плоть, кости и дальше, глубже… душу. И даже если в какой-то момент природное стремление к выживанию заставит тебя вдохнуть… тебе придется дышать, заглатывая куски липкой боли.
Больно. Как же больно… мамочка…
— Давно она в таком состоянии? — как сквозь вату услышала я вопрос.
— Понятия не имею. Мы нашли ее бредущей сквозь чащу в лесу, — начал торопливо и взволнованно рассказывать кто-то, стоящий совсем близко. А мне было так плохо, горло сдавило невидимой петлей, все тело болело, словно я повисла на веревке, и кто-то выбил из-под меня стул. И я медленно, но верно умирала. — Кажется, она немного не в себе.
— Немного? — переспросили говорящего и перед глазами закачалось чье-то лицо. Оно казалось знакомым, но думать и вспоминать было непосильной задачей. Потом на лоб легла приятно прохладная ладонь. — Да… плохи твои дела, девочка.
Он говорил что-то еще и, кажется, не мне. Но его голос заглушил этот звук.
Тиканье часов.
Сперва оно было почти незаметным, ненавязчивым, звучащим где-то на фоне. Но постепенно звук становился громче, звонче, требовательнее, привлекая к себе мое внимание.
Именно мое, а не чье-то еще. Только мое.
Заставляя думать о нем. Думать через силу, через боль, через отчаяние, продираясь к нему сквозь мрак, оторопь и безысходность. Он звал к себе, наращивая обороты, ходко отмеряя время и звеня уже не только снаружи, но и в моей голове.
Кто-то застонал, и я смутно сообразила, что это я.
— Кажется, она начала соображать… Эй, ты как? — мистер Элиот, которого я, наконец, узнала, защелкал у меня пальцами перед глазами. — Что с тобой произошло?
— Ваши часы, — промолвила я, уставившись в одну точку — прямо в центр невысокого морщинистого лба преподавателя.
— Что? — он выпрямился, уперев руки в полные боки.
— Ваши часы, — повторила я, слабо ворочая языком. — Достаньте их.
Недоуменно моргнув, он полез в карман коричневой жилетки, плотно обтягивающей выпуклый живот и вынул карманный хронометр на тонкой цепочке. Взглянув на циферблат под стеклянной крышкой, он пробормотал:
— Что такое?
А мне и смотреть на надо было, я уже знала, что там — стрелки кружили вокруг своей оси в диком танце, выдавая оборот за оборотом, словно пытались вырваться из тесноты, а вместо этого приближали момент конца.
Но не только они. Я слышала глухие удары гирей в кабинете истории колдовства, разгоняя пыль внутри громоздких напольных часов, где все четыре стрелки объединились и теперь издавали громкий, протяжный «тииииик!». И если раньше каждая из стрелок выводила собственную партию, то теперь разноголосье слилось в единую мелодию, которая возрастала, восходила к вершине… до тех пор, пока часы не замерли, показав правильное время.
Вскочив на слабые ноги и не слушая несущиеся мне в спину окрики, я выбежала из Академии, сбежала по ступенькам и застыла, потому что поняла — началось. Вот он, момент истины. Точка сингулярности, в которой сошлись вчера, сегодня и завтра.
Я медленно подняла глаза к небу.
Оно приобрело такой насыщенный оранжево-красный оттенок, что резало глаза. Я никогда не думала, что облака умеют гореть и плавиться словно пластилин, опадая крупными тягучими каплями вниз, расплавляя все на своем пути, но именно это и происходило. И оно превосходило в разы всё, что я могла описать словами. Разрываемое, раздираемое, опаляемое, прямо в этот момент небо переставало существовать как часть этого мира. Мира, который ломался, трескался, умирал…