Злацкий: И все-таки, профессор, хотелось бы услышать Ваше мнение по поводу действий святого Трибунала.
Гастольский: Я уже дал полный ответ.
Злацкий: Хорошо. Вы утверждаете, что человек будет управлять силой звезд и солнца. Из каких соображений происходят такие выводы?
Гастольский: Следует понимать, что мы наконец-то перешли к сути допроса?
Злацкий: Трибуналу следует дать ответ!
Гастольский: Я не могу дать ответ, так как подобное было сказано под влиянием постигшей меня болезни, и я ничего не помню из сказанного мною во время приступов.
Злацкий: Скажите, как лекарь, чем Вы страдаете?
Гастольский: В первую очередь, самой распространенной и обязательной для всех хворью — старостью, и связанной с нею немощью, которая и стала причиной моего падения. От удара головой в моем мозгу образовалось нездоровое уплотнение нервных нитей, что оказывает давление на мыслительный центр. По признакам, которые описали мне мои ученики, наблюдавшие приступы, это заболевание напоминает мне эпилепсию. В своей практике мне не однажды доводилось встречаться с подобными формами болезни, когда страдающий бредил и выполнял некоторые двигательные функции. Нередко наблюдался довольно складный, схожий на осмысленный, бред, но по завершении приступа больные не помнили ничего не только из сказанного, но и происходившего вокруг.
Злацкий: Суду понятны Ваши объяснения. Кроме этого, мы сами имеем некоторые представления об этой болезни и ее формах, но это не позволяет отнести Ваш случай к подобным… Правда ли то, что Вы оказывали помощь женщине, гражданке города Львова, прядильщице, по имени Илия?
Гастольский: Она не раз обращалась ко мне с просьбами о помощи. Здоровье у нее подорвано бедностью, и она часто страдает от простуды. Она вдова, и растит сама четырех малолетних детей. Она настолько слаба, что жить ей на этом свете осталось недолго. Илия известна в городе, как добросовестный человек, хороший работник и заботливая мать. Жаль будет ее детей.
Злацкий: Вы оказывали ей помощь безвозмездно?
Гастольский: Да, как и многим другим гражданам ее положения. Бедность ее такова, что, приняв от нее грош, можно обеднеть душой. Я оказываю ей и ее детям услуги бесплатно.
Злацкий: Вам известно, что она была Колодезной ведьмой, которую не удавалось раскрыть в течение пятнадцати лет, на протяжении которых она наводила на людей и скот порчу, отравляла воду в колодцах?
Гастольский: Господи, это же просто невозможно!.. Она поселилась с мужем в городе не более семи лет назад. Это какая-то страшная ошибка! Вы ее с кем-то спутали!
Злацкий: Она утверждала, что жила в городе постоянно, принимая образы убитых ею людей.
Гастольский: Это какая-то несуразная глупость! В пыточных камерах человек способен перед страхом боли и страданий оговорить не только совершенно незнакомых ему людей, но и самого себя. Что вы сделали с нею?
Злацкий: К этой ведьме были применены все доступные Инквизиции меры.
Гастольский: Она жива?
Злацкий: Нет, не выдержала испытания оловом.
Гастольский: Господи… Оловом?! Бедное дитя… Это же верная смерть! Какая жестокость…
Злацкий: В ее случае Устав святой Инквизиции предусматривает именно такие меры.
Гастольский: Мне хорошо знаком арсенал этих мер…"
На этом запись обрывалась. Всего несколько листов пожелтевшей от времени грубой бумаги, но, сколько они дарили читателю сил и мужества. Последний лист был неровен по краям и закопчен. Читатель провел по его краю пальцами, отмечая его неровность и сухую твердость.
За небольшим зарешеченным окном гремел проснувшийся город: могучий лязг трамваев по узким мощеным улочкам, торопливое лопотание автомобильной резины по камню дорог, строгое цоканье женских каблучков где-то внизу на тротуаре. Он закрыл глаза и где-то с минуту наслаждался этим разнообразием звуков, ощущая, как в душе бурлит и просыпается радостное предчувствие скорых перемен. Это должно было скоро произойти. Очень скоро. Врач обещал выписать сразу, "как только стабилизируется общее состояние после проведенного курса лечения". Ему казалось, что все давным-давно стабилизировалось, но с выпиской почему-то никто не торопился. Давно уже не было таблеток, от которых он часами был вынужден сидеть, смотря на одну-единственную букву, не в силах перевести взгляд на следующую, чтобы прочитать все слово. Не было уколов, которые расплавляли сознание невыносимым жаром дикого сна. Очень давно не было смирительных рубашек, наручников, побоев от медбратьев, ужаса принудительного кормления. Все это было позади.