Николай подавил в себе ярость и с усилием произнес:
- Вот что, Клава, если я узнаю, что ты убила моего ребенка, я тебе этого никогда не прощу...
Клава съездила в Агур, провела там два дня и вернулась домой мрачная. Николай, зная, что жена не скажет ему всей правды, решил лично встретиться с Ольгой и все подробно узнать. Сказав Клаве, что едет на Бидями, он с полдороги велел шоферу свернуть в Агур. Хотя был уже поздний вечер, в доме под Орлиной сопкой он никого не застал. Юрий, видимо, был в отъезде, а Ольга - в больнице. И Медведев пошел туда. Он застал Ургалову в дежурной комнате, где она при свете керосиновой лампы что-то выписывала из книги в тетрадь.
- Здравствуйте, доктор! - сказал Медведев, подойдя к раскрытому окну.
Ольга вздрогнула, но, увидев Николая, перегнулась через подоконник и протянула Медведеву руки. Он взял их, нежно поцеловал.
- Что, трудимся?
Она засмеялась:
- Думаю, обобщаю, записываю! Аркадий Осипович, когда звонит мне, именно с этого и начинает: "Что, девочка моя, думаешь, обобщаешь, записываешь?" Тут я получила из города несколько статистических справочников, вот и сижу над ними, пока в больнице спокойно.
Когда Медведев вошел в помещение, Ольга спросила:
- Вы, Николай, по пути или специально?
- И по пути, и специально, - грустно улыбнувшись, ответил он.
- Вы, наверно, голодны?
Он провел ребром ладони по горлу:
- По самый край сыт, Оля...
- Что, опять война?
- Великая... - невесело засмеялся Медведев и стал закуривать.
Ольга тоже потянулась за папиросой.
- Юра запрещает мне, а я тайком от него иногда и закурю.
- Ну ничего, со мной можно. Кстати, где он?
- Уехал с новым директором леспромхоза.
- Кто он, этот новый?
- Харитон Федорович Буров. Его привез сюда Щеглов. Третьего дня они у нас ночевали. Щеглов уехал обратно в Турнин, а Юрий с новым директором отправились в тайгу.
Николай с нескрываемым интересом поглядывал на Ольгу, словно искал в ней какие-то перемены. Он отметил про себя, что лицо ее немного вытянулось, стало бледноватым, а под глазами появились синие жилочки. В движениях Ольги исчезла прежняя живость, они стали неторопливыми, как бы расчетливыми.
- Оля, что у Клавы? - спросил он.
Она улыбнулась:
- Вы - муж... Сами должны знать...
- Но вы доктор!
- Доктор для больных. А Клава совершенно здорова.
- Она просила вас сделать аборт?
- Да, просила.
- А что вы ей ответили?
- Я ей ответила, что ни один честный врач не возьмет это на себя... Может быть, где-нибудь и найдется прохвост, который за деньги искалечит ее.
- Она говорила, что хочет уехать в Ленинград?
- Говорила, Коля. И вы сделаете непоправимую глупость, если ее отпустите...
Он махнул рукой:
- Пускай едет!
- Ни под каким видом, слышите! Если она уедет, то погубит себя! Ей уже поздно, Коля. Месяц назад еще можно было, а теперь уже поздно.
- И вы ей сказали об этом?
- Да.
- А она что?
- Испугалась, по-моему.
- Ей и в Ленинграде врачи скажут то же самое. А Клава трусиха. Она боится смерти!
- Коля, как вы смеете так говорить?
Он виновато промолчал, взял новую папиросу.
- Ну, Оля, я поехал!
Она с грустью смотрела, как Николай, опустив голову, медленно уходил к ожидавшей его машине.
3
Двадцатого июля Клава улетела в Ленинград, а пятого августа Медведев получил от тестя телеграмму-молнию: "Срочно вылетай. Клавдия тяжелейшем состоянии. Торопов".
Ни Юрий, ни Ольга не знали, что Медведев той же ночью, захватив плащ и портфель, на полуторке отправился на аэродром и первым же рейсовым самолетом на рассвете улетел в Хабаровск, а оттуда в Ленинград.
Спустя неделю Николай телеграфировал в Агур: "Дорогие мои, хорошие, вчера похоронили Клавушку. Все убиты горем. Подробно письмом. Медведев".
Точно гром ударил в тихий домик под Орлиной скалой. Считали дни и часы, ожидая подробное письмо от Николая. А когда оно на седьмой день пришло и Ольга дрожащими руками взяла его у Нади Бисянки, маленькой скуластой девушки-орочки, та сразу догадалась, что недобрую весть принесла она доктору. Прислонясь к двери, она слушала, как Ольга, обливаясь слезами, читала Юрию:
"Дорогие мои, милые! - писал Николай. - Все случилось так, как вы говорили, Оля. Клава отыскала какого-то прохвоста, который за тысячу рублей согласился сделать аборт. После этого Клава три дня лежала дома, истекая кровью. Когда вызвали из Кронштадта отца и он срочно отвез ее в военно-морской госпиталь, было уже поздно. Образовался тяжелый сепсис. Клавушка горела. Теряла сознание. Бредила. Когда я, прямо из аэропорта, добрался до госпиталя, она меня уже не узнавала. Только перед смертью к ней на короткое время вернулось сознание и, позвав меня взглядом, она прошептала: "Коленька, прости меня... Я во всем виновата... Помни меня, не забывай... я... я..." Потом как-то странно, с усилием вздохнула, дрогнула вся, и глаза ее остановились. Так на моих руках она и скончалась.
И вот я, ребята, остался один. Сижу на почтамте и пишу это письмо. В Мая-Дату я больше не вернусь. Прилечу в Хабаровск, зайду в трест и попрошу перевод на Камчатку или на Сахалин.
Всего вам хорошего, друзья мои. Увидишь, Юра, Карпа Поликарповича, все ему расскажи. А о моем переводе, видимо, ему сообщат из треста. Всегда ваш Николай Медведев.
P. S. Оля, если у вас родится дочь, назовите ее Клавдией. Имя все-таки хорошее! Ладно? Н. М.".
Положив письмо, Ольга несколько минут сидела молча. Вдруг из кухни донеслось тихое всхлипывание. Это плакала, закрыв кулачками лицо, Надя Бисянка.
- Ты не уходила, Надюша? - спросила Ольга, подбегая к девушке.
- Нет, не уходила. Когда мне дали письмо, я бежала к вам, думала, оно счастливое... А оно... вон какое... Вы меня простите. - И перевела взгляд на Юрия. - И вы, Юрий Савельевич, простите... если я в чем виноватая.
- Да что ты, Надюша! - смущенно заговорил Юрий. - Ведь мы это письмо очень ждали.
Когда девушка ушла, Ольга сказала мужу:
- По-моему, напрасно Николай решил уехать на Камчатку. Конечно, в Мая-Дату ему было бы тяжело. Но мог ведь переехать к нам, в Агур. Жить среди друзей.
Юрий почему-то не ответил.
4
Когда они подошли к реке и Харитон Федорович, приподняв корму орочской ульмагды, столкнул ее в воду, Полозов приметил у него на тыльной стороне правой руки слегка уже поросший рыжим пушком пятизначный номер 85413 и понял, что это осталось у Бурова от немецкого плена. И сразу вспомнился Юрию кинофильм, который он видел в Ленинграде незадолго до отъезда на Дальний Восток. В фильме был показан фашистский концлагерь, где томились изможденные - кожа да кости - люди в серых полосатых куртках. Это, казалось, были тени людей, лишенных мысли и воли, с покорностью ожидавших своего конца. А когда однажды, во время вечерней поверки, по рядам военнопленных тревожным шепотом, точно электрическая искра, пробежал условный пароль, не меньше сотни людей одновременно кинулись на лагерную охрану, смяли ее и разбежались по сумрачному лесу. Теперь Юрию почему-то показалось, что среди тех восставших был и Харитон Федорович Буров. И вот, сидя напротив Бурова в ульмагде, Юрий пристально всматривался в его открытое, чисто русское лицо, с глубоко сидящими, немного усталыми глазами и с замиранием сердца думал: "Он ли это, сошедший с киноэкрана, или не он?" - и все больше убеждался, что это мог быть и он, Буров!
Харитон Федорович снял пиджак, аккуратно положил его на дно, устланное травой, и взялся за весло.
- Уже припекает, Юрий Савельевич! - сказал он, широко и весело улыбаясь. - Верно, хитро устроена у орочей ульмагда? Почему, по-вашему, у нее утиный нос? - И тут же стал объяснять: - А для того, чтобы гасить волну. Я однажды видел, как один старичок ороч выходил на такой ульмагде в открытое море. Шторм, понимаете, баллов пять-шесть. А он сидит, помахивает веслом, покуривает трубочку, а ульмагда идет себе по волнам, задрав нос, и хоть бы что. Смелый, скажу я вам, народ. А что касается охоты, то, верьте, нигде не встречал подобных. С виду ороч маленький, узкогрудый, слабый вроде, а ведь такие переходы по тайге совершает, что нашему брату, русскому, и во сне не снилось. А медведя по пути встретит, не свернет с тропы! Молодцы! Я тут, когда на Бидями находился, налюбовался на орочей.