Не буду вспоминать, как сели на пароход, как добрались до места. Прибыли на рыбзавод, устроили нас в общежитии, дали три дня на отдых, потом распределили на работу. Первое время наши люди работали дружно - кто на лове горбуши, кто на погрузке, а мы, женщины, на разделке рыбы. Но вскоре большинство из нас разбрелись, стали, как бывало, гадать, а когда завелись легкие деньги, то цыгане решили, что жены их и так прокормят.
"Что же ты, Иван, ходишь ручки в брючки?" - спросила я Жило.
Он топнул каблуком, лихо сдвинул на затылок кепочку:
"Да мы ж цыгане, мы ж люди темные, любим гроши, харчи хороши, верхнюю одежу, да чтоб рано не будили!"
"Не дури, Иван".
"Скоро, Кира, уезжать будем!"
"Как уезжать? - испугалась я. - Еще срок не вышел!"
"Срок - не зарок, можно и нарушить!"
"Нет, ты говори правду, Иван!"
"Первым же пароходом уедем, хотим на Днестр пробиваться, до родины".
Не знаю, как получилось - скорей под влиянием тети Шуры, - и я из бригады ушла. С утра до вечера шлялась у моря, ловила легковерных, гадала им.
Как-то пристала я к одной новенькой - Мариной звали, - а она:
"Сколько тебе лет, цыганочка?"
"Семнадцать".
"Грамотная?"
"Нет".
"Вот видишь, вся жизнь твоя впереди, а ты свою молодость губишь. Из цеха сбежала, шляешься дура дурой, наводишь тень на ясный день".
А я сажусь с ней рядом и, как ни в чем не бывало, сую ей в руки колоду карт и говорю, чтобы сняла верхние. Марина шутя сняла.
Я посмотрела ей в глаза, разметала карты и, как всегда, стала ей говорить заученные слова: про дальнюю дорогу, про казенный дом, про бубнового короля, который ждет не дождется ее, и все в этом роде.
Вдруг Марина встает, путает карты.
"Все врешь, Кира!"
И до слез стыдно мне стало, что карты мои наврали.
И вот пришел день, когда наши собрались уезжать. Отец вернулся из кузни рано, сходил в баню, переоделся.
"И ты, таточка, едешь?"
"Что делать, зоренька, куда все, туда и мы. Разве от своих отобьешься?"
"А я, таточка, не поеду! Страшно мне!"
"Почему тебе с отцом страшно?"
"Не хочу я за Ивана выходить, боюсь его, погибну я с ним! Лучше останусь тут с подружками. Разреши, таточка, и сам оставайся. Хорошая у тебя служба в кузне. Ценят тебя, премию выдали. Ты уже пожилой, таточка, не по силам тебе кочевать. Останемся, хуже не будет!"
Отец промолчал, отвернулся, стал собираться.
Вечером, когда цыгане садились на пароход, я незаметно побежала к рыбзаводу и стала ждать конца смены. Вот с красным платочком на голове вышла Марина, за нею Тося с Лидкой. Заметив меня, Марина, воскликнула:
"Девчата, Кира пришла!"
"К вам я, девочки, вернулась!" - сказала я.
"Насовсем?"
"Да! Хочу насовсем! Наши цыгане на пароход садятся, а я боюсь", - и хочу сказать, чтобы спрятали меня, а то Иван Жило хватится и побежит искать, но не могу - стыдно!
И верно, будто угадала я: в расстегнутом пиджаке, без шапки бежит к заводу Иван. В руках у него финский нож.
В это время уже порядочно людей вышло из цехов. Я испуганно кинулась в толпу.
"Где моя Кира?" - подбегая к Марине, кричит Иван.
"Ты как с девушками разговариваешь? Ну-ка, спрячь финку!" - строго говорит Марина.
"Отдай Киру, она невеста моя!"
"Ишь, какой отыскался жених! - опять возмущается Марина. - Ты эти дикие штучки брось. А ну-ка, девочки, зовите наших ребят-курибанов, пускай они этого жениха в Тихом океане искупают!"
"Уйди, зарежу!" - дико, будто потеряв память, орет Иван, замахиваясь на Марину финкой.
Обмерла я от страха. Подумала, погибнет из-за меня хорошая девушка, и уже хотела выйти, но в этот миг чья-то сильная рука хватает руку Ивана Жило, поднявшую нож, затем еще двое ребят берут Ивана за плечи и отводят в сторону.
"Ты откуда такой появился?" - говорит светловолосый парень. После я узнала, что зовут его Валерий Подгорный - моторист катера.
"Я за Кирой пришел, за невестой!" - задыхаясь, кричит Иван.
"Разве так приглашают невесту к венцу? - спрашивает Валерий под громкий смех молодежи. - Давай-ка, милый, проваливай, а то мы тебя отправим к кашалоту на обед. Видел когда-нибудь кашалота?"
И опять общий смех.
Обмякший, жалкий, утративший храбрость, Иван Жило попятился, рыская испуганными глазами в надежде найти меня. А я, заслоненная, наверно, сотней добрых людей, вижу Ивана и в душе смеюсь над ним.
На пароходе прогудел первый гудок. Иван потоптался, погрозил кулаком и кинулся бежать к пирсу. Я вышла. Спустя пять минут раздался второй гудок. Еще через пять - третий! И тут я вспомнила, что с этим же пароходом уезжает отец! Я словно оторвалась от земли и, не помня себя, побежала к пирсу:
"Таточку Панас, родимый мой!" - закричала я на весь океан.
"Доченька, зоренька моя!" - услышала я надрывный голос отца.
"Таточку, не кидай меня!"
И в последнюю минуту, когда матросы уже стали убирать трап, отец, растолкав людей, сбежал на берег.
Так началась моя новая жизнь.
Отец вернулся в кузню. Я - в цех, в комсомольскую бригаду Марины Кочневой, лучшей моей подружки. Валерий Подгорный, моторист катера, что остановил Ивана Жило, через год стал моим мужем. Потом, когда Валерик поступил в мореходное училище, и я с ним уехала во Владивосток. А когда у нас появилась Земфирочка, мы отца с Сахалина вызвали. С тех пор с нами живет. Бороду свою цыганскую сбрил, совсем молодой стал наш таточка. А нынче мы из Одессы возвращаемся, из отпуска. Ездили к родителям Валерика, они ведь еще ни меня, ни Земфирочки не знали.
- Вот и вся моя жизнь, - сказала Кира Панасьевна, переводя взгляд с Ольги на девушек. - Так что судьбу свою по картам не предскажешь. Не вернись я в цех к своим девчатам, не полюби я труд, давно бы, наверно, погибла. Ведь я тогда твердо решила - если Иван Жило мной овладеет, руки на себя наложу, отравлюсь. Флакончик уксусной эссенции я, между прочим, с собой носила.
- Вы, Кира Панасьевна, молодец! - растроганная ее рассказом, сказала Ольга. - Зато теперь вы счастливы.
- Мы с Валериком хорошо живем.
- А где вы учились? - спросила Таня.
- Пока на Сахалине жила, меня Марина Кочнева учила. За три класса со мной прошла. А когда Валерик в мореходное поступил, он и меня в вечернюю школу записал. Так что всего семилетка у меня. Потом доченька у нас родилась, я, понятно, два года дома сидела, а после работать пошла, в институт рыбного хозяйства лаборанткой. Там и работаю. Валерик все уговаривал, чтобы я вечерний техникум окончила, я отказалась. Хватит с меня и лаборантки. А он у меня все в дальних плаваниях. Редко видимся, зато у нас с ним любовь крепче!
Нина не согласилась:
- Разлука уносит любовь!
Спор о любви и разлуке, возможно, длился бы долго, но "пулька" кончилась, пришли Валерий с Юрием. Лица у них были скучноватые, постные и свидетельствовали о полной неудаче игроков.
- Не повезло, Оля! - виновато вздохнул Юрий.
- Зато вам, Юрий Савельевич, должно везти в любви! - засмеялась Кира Панасьевна.
- Как же, как же, непременно! - ответил Юрий и посмотрел на Ольгу, словно просил подтверждения.
Минут через пятнадцать явился Поршнев с двумя бутылками коньяка.
- Мой выигрыш на общее благо! - заявил он, улыбаясь своей странной неопределенной улыбкой. - Леди и джентльмены, как говорил покойный Диккенс, прошу!
Пришел и майор с бутылкой шампанского и коробкой конфет.
- Это для милых дам! - предупредил его Поршнев. - А мы, так уж и быть, коньячок. - И нагловато подмигнул Ольге: - Говорят, доктор, коньячок расширяет сосуды?
- Это вы знаете лучше доктора! - засмеялась Ольга, доставая из сумки разную снедь.
Когда выпили по первой, Поршнев стал сыпать остротами, причем каждую неизменно сопровождал фразой: "Как говорил покойный Гоголь", или Пушкин, или Бальзак, но больше всего упоминались Диккенс и Мериме. Фразу о том, что "пьяница проспится, а дурак никогда", Андрон Селиверстович приписал Бальзаку.