Бах, как мы уже говорили, не был новатором. Он работал в глубоком послушании традиции, правда, сама протестантская традиция являлась достаточно новой и несла в себе потенциал дальнейшего изменения, то есть механизм саморазрушения. Ведь любое новаторство в культовом искусстве возможно лишь при условии отхода от канона, то есть разрушения традиции. Идеи гуманизма, явившись мощным катализатором для развития искусства, в конце концов, завели его в тупик. Полуторатысячелетний тяжелый круг традиции дал трещину, из которой радостно вырвалась мысль прогресса. Но пьянящее чувство свободы в начале пути — барокко, классицизм — обернулось для европейской цивилизации похмельем постмодернизма.
Бах, стоящий на пороге Нового времени в музыке, тоже нес в себе «мину замедленного действия». Набожнейший человек, живущий в традиции, он в то же время — дитя гуманизма. Из его творчества выросли романтики и авангардисты XX века. Если кто-то кричит сейчас, что академическая музыка погибла — в том есть и вина Баха. Но его имя стало также символом всей западноевропейской христианской музыки, без делений на конфессии. Он соединил в себе два несоединяемых конфликтующих мира — божественного и человеческого. Не зря музыковеды делят историю музыки на добаховский и послебаховский периоды.
Бах вместе с церковным органом сыграл сияющий совершенством заключительный аккорд на границе миров, но криков «браво» не последовало. Ответом была звенящая тишина невостребованности. Даже родные дети не поняли величия отца. Впрочем, это как раз неудивительно. Дети часто не ценят родителей.
Спустя всего десять лет после смерти Баха, в 60-х годах XVIII века, француз Бедо де Селль (1706–1779) пишет монументальный труд «Искусство сооружать органы», среди прочего вызванный резким падением интереса к органной музыке. Эта книга впоследствии оказала колоссальное влияние на теорию и практику органостроения, но быстро решить проблему не смогла.
Храмы во второй половине XVIII века стремительно утрачивали свой статус центров культуры, все яркое и сильное в музыке перекочевало в концертные залы и оперные театры. А там шла борьба за эффектность. Риторические фигуры и закодированные мистические смыслы эпохи барокко вдруг оказались никому не нужны. В моду вошла изобразительная звукопись и громкость, громкость…
Певцы наполняли своими голосами огромные пространства, оркестры постоянно увеличивались. Уже в «Лондонских симфониях» Гайдна появились две трубы и литавры. Бетховен в знаменитой Пятой симфонии ввел сразу три тромбона, вслед за ним то же самое делает Шуберт в «Неоконченной симфонии». Не успел определиться классический состав симфонического оркестра, как его снова начинают расширять. Берлиоз в «Фантастической симфонии» сильно увеличил струнную группу, к тому же использовал необычные для своего времени инструменты: английский рожок, малый кларнет, колокола. А Вагнер вдвое усилил звучание медной группы, добавив целый квартет туб, сконструированных по его собственному заказу. Как мог конкурировать с этими новыми звуковыми достижениями старый баховский орган, рассчитанный на ювелирную точность в передаче смыслов Священного Писания?
Их возрождение — Баха и органа — началось почти одновременно и претерпело сходные искажения. Музыку Баха открыли романтики. В отличие от классицистов, они смогли разглядеть ее величие, но обошлись с ней по-своему: усугубили драматизм, добавили «внутреннего мира» и «запредельных состояний», которые чаще всего выражались большими звуковыми контрастами и свободным обращением с темпом. Только к XX веку, после серьезного изучения эпохи барокко, стала понятна глубочайшая ошибочность подобной трактовки.
Современные знатоки морщатся, слыша «романтическое» исполнение Баха, но без романтиков мы могли бы вообще не узнать баховских шедевров. К тому же их воздействие на композиторов XIX столетия вызвало к жизни немало прекрасных опусов.