Из далекого 1544 года до нас дошел сборник кводлибетов с замечательным названием: «Доброе, необычайное и искусное немецкое пение» (Guter, seltzamer, und kunstreicher teutscher Gesang).
Сохранился один кводлибет И.C. Баха — десять минут веселой чепухи из шуток и кусочков популярных песенок. Проанализировав эту «чепуху», человек с музыкальным образованием легко обнаружит фугу и чакону, скрывающиеся в ткани шуточного произведения.
Заманчиво было бы посчитать эту «начинку» посланием гения ученым умам грядущего. Но практичному и весьма общительному Баху вряд ли пришло бы в голову делать нечто умозрительное, не подкрепленное ни красотой, ни пользой, ни верой. Все, что он создавал, адресовывалось Богу и обычным людям, слушающим его музыку. Правда, простой слушатель эпохи барокко воспринимал музыку совсем по-другому, нежели современный. Он читал в ней известные ему символы и радостно подставлял свою душу воздействию «модных» аффектов.
Теория эта известна с Античности. Во времена Баха она стала весьма популярна благодаря учению Декарта. Знать ее полагалось каждому человеку, считающему себя хоть сколько-нибудь образованным. Согласно ей все душевные порывы и эмоциональные состояния происходят от расширения или сжатия мелких частиц крови, называемых «животворящими духами». С быстротой пламени эти духи достигают мозга, а уж оттуда разбегаются по нервам и мускулам, производя в них разные аффекты. Музыканты имели точные рецепты, как с помощью звуков добиться того или иного аффекта. Широкие, светлые ходы мелодии якобы расширяли «духов». Тогда как узкие и томительные действовали противоположно. Пользуясь различными смесями «узкого» и «широкого», а также «высокого» и «низкого», композиторы эпохи барокко конструировали любые нужные им эмоциональные состояния.
Позже об этой любопытной теории еще будет разговор, а пока вернемся к потомкам музыкального булочника.
Среди семейных реликвий, хранимых в доме Иоганна Себастьяна, имелся портрет веселого скрипача с большой бородой. Бах почитал его за своего прадеда и гордился им, несмотря на шутовские бубенцы, виднеющиеся на головном уборе музыканта. Нравился великому композитору и стишок, написанный под портретом:
Каламбур, заключенный в стишке Bachen-Bart (бакенбарды) и Bachens Bart (борода Баха), наводил некоторых исследователей на мысль о происхождении фамилии Баха вовсе не от «ручья», а от этой части мужской прически. Иоганн Себастьян пошел в исследовании своей этимологии еще дальше, дойдя до Backtrog — квашни. Родоначальник-то ведь занимался пекарским делом.
Бах почитал предков и ощущал свою принадлежность к роду, делая это с веселой живостью. Например, сочинял смешные куплеты, вроде свадебного кводлибета, где обыгрывается история рода. Уже установлено, что скрипач в колпаке, изображенный на портрете, — вовсе не прадед, а совсем другой Бах. Дальний родственник, служивший шутом при дворе герцогини Вюртембергской.
Значит, Иоганн Себастьян ошибся, а исследователи-баховеды его поправили. Но почему бы ему путать своих родственников? Ему, с любовной тщательностью составлявшему генеалогическое древо Бахов? Не являлось ли это очередной шуткой — нарочно представить себя правнуком шута? Ведь шут в литературе эпохи Возрождения — особый персонаж. Единственный, кому позволено говорить правду в глаза королю. А Бах всегда говорил людям правду, порой в ущерб своим делам. Не запуталось ли несколько шутовских бубенцов в его напудренном парике?
О настоящем своем прадеде, имеющем в генеалогическом древе порядковый номер два, Иоганн Себастьян пишет: «Иоганнес Бах, сын предыдущего, поначалу принялся за пекарское дело. Но, поскольку у него была особая склонность к музыке, его взял к себе на обучение городской трубач города Готы».