— Ах, мазурьё, мазурьё! — Фома Исаич ласково погладил взъерошенную птицу. — Видел, Леха, такое пугало?
— Отпустил бы ее на волю, Фома Исаич. Зачем птицу мучить?
— Ишь, птичий защитник! Она не моя. Да и какое ж ей тут мученье? Осень ведь — пускай в тепле живет.
Алеша присел на скамью у окна. Оно выходило за ограду кладбища. Из другого, противоположного окна видны были могильные кресты. В углу сторожки стояло несколько заступов.
Фома Исаич засуетился:
— Ты посиди покуда, Леха, а я огонь разожгу, чайку вскипячу, — попьем, потолкуем…
Подкладывая в плиту дрова, он строил вслух планы о том, как они заживут, когда сколотят артель и станут ловить рыбу. А за чаем говорил об охоте, о птицах:
— Хитрая штука — птичьи перелеты. Ты заметил — все они летят над рекой. Она им вроде бы дороги.
Алеша продолжал смотреть в окно. День заметно тускнел.
— Глухо тут у вас.
— И глухо, и уныло, рыбачок. Эва, сколько народу погребено. Люди — одна бренность. Из земли явились, в землю и уходят.
— А коли явились — значит, им надо было что-то сделать.
— Сделать? Хм… А ты, никак, думающий. Смотри только, как бы бессонницу не нажить.
Когда за окном совсем стемнело, Водометов засветил фонарь, сходил запереть ворота, а вернувшись, ворчливо продолжал:
— Ереме тут еще вольготно. Как вечер — так с плеч долой хлопоты. Хоть спи себе. А наш заводской брат частенько шабашит в четыре утра. В Питере-то в это время самая темень. Помню, бывало…
Казалось, он готов был говорить всю ночь, и слушать его неторопливые речи было занятно, но Алеша вспомнил: пора идти домой. Он поднялся с лавки.
— Так как же с сетями-то, Фома Исаич?
— С сетями? А вот вернется Ерема — и… будут сети, будут. Да ты посиди еще. Хороший ты парень, и вижу — дружить нам с тобой.
Алеша взглянул на черное окошко:
— Ты один и ночуешь здесь?
— А что? Думаешь, боюсь? Разве ты не слыхал, что в народе про покойников говорят: мертвым соколом и вороны не затравишь. А смерть… Что ж смерть? У каждого смерть за плечами. Замахнется — не спросит, а хлоп — да и скосит.
Кто-то сильно и нетерпеливо постучал в окошко.
— Кто бы это? — пробормотал Фома Исаич. — Неужто Ерема? Да нет, не успеть ему так скоро… А ну, рыбачок, возьми-ка фонарь…
Пока он натягивал на плечи рваный зипунишко Еремы, Алеша схватил тускло горевший фонарь и вышел за двери.
В причудливой игре пятен слабого света и вытянувшихся теней настороженному юноше показалось, что на него идет кто-то черный, огромный, безликий, с угрожающе протянутой рукой. Но в следующее мгновенье он различил перед собой неподвижную человеческую фигуру. Поодаль мотала головой обыкновенная ломовая кляча, темнел передок телеги, а на облучке, сгорбясь, сидел солдат в бескозырке. Чтобы получше разглядеть приехавших, пришлось поднять фонарь вровень с глазами. Неизвестный зашевелился и взвизгнул:
— Убрать свет!
Приказание так удивило Алешу, что он еще выше поднял фонарь. Метнулось сухое бледное лицо с мочалистыми бакенбардами, блеснули медные пуговицы форменного пальто.
— Я что сказал! — неизвестный замахнулся портфелем.
— Извините, добрый господин, — поспешно вступился Фома Исаич. — Паренек туг на оба уха…
Он толкнул Алешу внутрь сторожки. Стоя за дверью, тот прислушался, но, кроме неясного шепота да слов «слушаюсь, слушаюсь», неоднократно повторяемых Водометовым, ничего не разобрал.
Потом послышался скрип ворот. Алеша бросился к окну. Мимо сторожки медленно протащилась повозка. На ней стоял темный длинный ящик. «Покойник! — догадался Алеша. — Но почему так поздно?»
Присев на скамью, он решил подождать Фому Исаича.
Фома Исаич явился минут через десять, страшно смущенный, рассеянный. Словно не замечая Алеши, он молча подошел к ведру с водой, черпнул кружкой и сполоснул изо рта руки. Взял соленый огурец, пожевал, пожевал — выплюнул.
— Фома Исаич! — окликнул Алеша.
Водометов погрозил ему пальцем и кивнул на окно.
— Стоит? — прошептал Алеша.
— Кто стоит?
— Ну тот… бакенбардистый…
Ничего не ответив, Фома Исаич отвернулся к окну. Молчали до тех пор, пока возле сторожки снова не зашуршали колеса повозки. Тихо заржала лошадь, чихнул солдат.
Фома Исаич вышел запереть ворота.
— Уехали, — с облегчением сказал он, вернувшись. И, не долсидаясь вопроса Алеши, пояснил: — Труп казненного хоронили… Секретно. Никто не должен был видеть, где тот солдат ему яму вырыл… Только распишись… Такие-то дела.