— Это ты нарушаешь порядок в публичном месте?
— Уберите руку, — крикнул вне себя от ярости Алеша. Вокруг них собралась толпа уличных зевак.
— Идем-кась в участок, там разберутся, — сказал городовой, не отпуская задержанного. Бахчанов попытался вырвать свою руку. Городовой погрозил кулаком.
— За сопротивление властям — отсидишь в каталажке!
Тут из толпы выступил невысокий молодой человек. Слегка приподняв свою барашковую шапку, он спокойным, но внушительным тоном проговорил:
— Я давно наблюдаю эту сцену. — Ясные внимательные глаза его с чуть припухлыми веками были прямо устремлены на полицейского. — И вижу, что вы неправы, задержав этих молодых людей.
— А вы кто такой будете?
— Свидетель. И попрошу вас разговаривать вежливо.
— Хо! Ну и публика… — Городовой, отдуваясь, с опаской покосился на незнакомца. В отворотах его ватного пальто белела манишка. Кто знает, быть может, он какой-нибудь важный чиновник.
Городовой нехотя отпустил Алешину руку.
— Тогда и вы пожалуйте в участок, — обратился он к незнакомцу. — Мое дело маленькое, а там начальство.
— Извольте, — согласился незнакомец.
В участке с грязным, заплеванным полом и с пыльными решетчатыми окнами городовой жаловался приставу на Бахчанова, обвиняя его в сопротивлении. Но незнакомец, вызвавшийся идти свидетелем, так горячо и убедительно опровергал эти обвинения, что пристав угрюмо спросил его:
— С кем имею честь?
— Бабушкин, Иван Васильевич.
Приставу было этого мало.
— Так-с. А по какому ведомству вы, господин Бабушкин, служите?
— Я работаю на механическом заводе.
— В конторе-с?
— Нет-с, в цехе-с, — иронически улыбаясь, отвечал Бабушкин. — Рабочим.
Пристав удивленно вскинул на него глаза и, покраснев, сразу уткнулся в бумаги. Алеша был изумлен не меньше. Но мысль, что заступился за него свой же человек, рабочий, обрадовала его чрезвычайно. Он с уважением и благодарностью смотрел на открытое, умное лицо Бабушкина. Наконец пристав поднял голову от бумаг и сухо объявил, что Бахчанов должен будет уплатить штраф за нарушение порядка.
— А теперь я обязан переписать вас, господа. Имейте в виду, что в следующий раз вы так дешево не отделаетесь.
Первым был записан и отпущен Бабушкин. Затем наступила очередь Тани.
— Татьяна Егоровна… Чайнина? — удивленно переспросил пристав и, бросив на нее пытливый взгляд, не прибавил больше ничего. Но Таня почему-то побледнела.
Когда она вышла, пристав в раздумье пробарабанил пальцами по столу.
— Вы, Бахчанов, давно знакомы с этой особой?
— Нет, недавно, — нехотя отвечал Алеша.
— Вы знаете, кто она? Из какой семьи?
— Нет, не знаю. А что?
— А вот, намотайте-ка себе, молодой человек, на ус… Татьяна Чайнина — сестра Варфоломея Чайнина, казненного по царскому указу за сообщничество с государственными преступниками!
Дрожь пробежала по телу Алеши. Ему вдруг сразу вспомнилось кладбище, телега, мочалистые бакенбарды провожатого… Он растерянно уставился на костлявое, с выпяченной губой лицо пристава. А тот шипел ему чуть ли не в самое ухо:
— Берегитесь. Такое знакомство до добра не доведет. Предупреждаю как… — Он не нашел подходящего слова и только покрутил над головой длинным, желтым пальцем.
Алеша поскорее вышел из участка на свежий воздух. Невыразимая жалость к Тане жгла ему сердце. В эту минуту он понял, что девушка и бесправна и затравлена, и оттого она стала ему как-то ближе. Хотелось сказать ей что-нибудь хорошее.
Таня стояла у фонарного столба и плакала. Иван Васильевич ее успокаивал. Увидев Алексея, она протянула руку, как бы отстраняясь от него.
— Алеша, не ходите со мной, так лучше будет для вас! — и, отбежав в сторону, вскочила в проезжавшую мимо конку. Он рванулся следом, но Иван Васильевич мягко удержал его.
— Ничего, дружище. Пусть успокоится. А покуда идем отсюда.
Пока они шли по нескончаемому Шлиссельбургскому тракту, Алеша поведал новому знакомому все горести своей жизни. Иван Васильевич слушал с таким участливым вниманием, будто все, о чем рассказывал ему Бахчанов, касалось и его самого. Ни с кем еще, кроме отца, паренек не говорил так легко и откровенно. Но отец многого не мог ему объяснить, а Бабушкину, казалось, известно было все. Таких рабочих, как он, Алеша не встречал и затруднялся даже поставить его рядом с кем-либо из тех, кого знал. Никто из фабричных не шел с ним ни в какое сравнение. Прощаясь, он сказал: