"И вот они начались!" — думала она, когда с волнением перешагнула порог кваковского кабинета.
— Как иногда чудно, я бы сказал фантасмагорично, складывается человеческая жизнь, сударыня, — вкрадчиво заговорил Кваков, подвигая ей стул, точно старой доброй знакомой. — Давно ли мы с вами встречались на благословенном юге, правда-с, в несколько иных условиях?.. И вот такое стечение обстоятельств… Ах, жизнь! — Он покачал головой и, тоже усевшись, продолжал: — Всегда приятно встретить людей с характером благородным и сердобольным. И заступаться за обиженных и угнетенных, разумеется, не зазорно. Но эта проклятая должность! — он поморщился всем своим серым скопческим лицом и постучал костяшками пальцев по столу. — Именно она заставляет подчас закрывать глаза на добрые побуждения человека. Знаю, вы не верите мне. Но я душевно страдаю за таких молодых людей, как вы. Иной раз проснусь среди ночи, вперю взор в сумрак и думаю: "В чем же искупление невольных грехов человека?" Кажется, неразрешимый вопрос. Но это только кажется. Ответ прост: делай на своем посту добро людям, старайся облегчить их страдания, и ты найдешь истинное удовлетворение. Как же все-таки лучше внушить такую мысль людям, Чтобы они следовали ей? Вот горе, вот трудный вопрос!
У моей племянницы есть детки-близнецы. Надо вам сказать, они любимцы мои. Какую только шалость им не простишь! Однако всему есть предел. Вот мои канашки возьмут мою умницу кошку Мурку и давай мучить. То в неостывшую духовку запрут бедное животное, то кинут в таз с водой. А я смерть не терплю таких жестоких забав. Стараюсь внушить моим канашкам сострадание. Призываю больше не делать таких вещей. А они надувают губки, чувствуют себя обиженными, лишенными права свободно действовать. Жалуются, плачут, жестокосердые…
Как ни мягок был в эти минуты голос Квакова, как ни деликатны были его жесты и слова, но молодая женщина сидела настороженная, недоверчивая.
— Так вот-с, — скрипел он уже деловитым тоном, — нам с вами надо договориться, чтобы вы не проявляли жестокости к цивилизованным порядкам своего отечества, и тогда мы, то есть власть, дадим вам полную возможность совершенствовать свой талант. Что вы на это скажете?
Наступило молчание. Лара смотрела на свои стиснутые пальцы и собирала всю свою волю, чтобы не попасться в расставляемые сети.
— Я знаю, что вызвана сюда на допрос, — сказала она, — но заранее говорю: отвечать на вопросы не буду.
— А я и не собираюсь вас допрашивать. Ни на столечко! — показал он на желтый мизинец. — Мне просто хочется изложить некоторые соображения насчет условия вашего предстоящего освобождения.
— Освобождения? — с невольным удивлением переспросила она.
Кваков со смиренным видом кивнул ей.
— Почему же тогда меня задержали?
— А потому, что людям долга и службы нужны законные основания в обоих случаях: и обвинения и оправдания.
— В чем же меня обвиняют?
Он помолчал, роясь в бумагах.
— Думается, что вы просто навлекли на себя подозрение не в меру ретивого представителя полиции. Вот и все. А в наше беспокойное время это может стать достаточным основанием, чтобы заставить невинного человека по десять часов ежедневно трепать паклю в "Крестах". То в лучшем случае. А в худшем? Не хочу вас расстраивать, но мой долг открыть вам глаза на правду. Тяжесть обвинения против вас в ходе расследования и свидетельских показаний могла бы быть легко повышена. Статья двести пятьдесят вторая уголовного положения гласит: за участие в сообществе, имеющем целью ниспровержение существующего строя, полагаются каторжные работы до восьми лет. Но это не все. По правилам чрезвычайного положения прокурор может подвести вас под военно-полевой суд и тогда…
Кваков в выразительном жесте поднял глаза к потолку и участливо вздохнул.
— Я ко всему готова, — твердо сказала она, — однако ни в чем не считаю себя виновной.
— Знаю, знаю, — предупредительно заторопился он. — Разве я говорю, что вы виноваты? Напротив. Я нахожу, что улики против вас очень шатки. Скорей тут фигурируют увлечения молодости, проявление благих побуждений. Словом, в дело замешан характер, сударыня. А за характер не судят. С ним только считаются, — и он как бы невзначай повернул абажур от себя, осветив бледное и спокойное лицо Лары, — да и сказать вам откровенно, сударыня, правительство более не нуждается в излишних репрессиях. Дайте только письменное заверение, что не будете оказывать содействия врагам престола, и мы вас отпустим.