Но вернёмся к нашей героине. В фойе столик дежурной по общежитию пустовал. Часов в одиннадцать утра, когда я потревожил дверь нужной комнаты неожиданным стуком, оказалось подруги спали. Предложение сходить в кинотеатр, девушки отвергли. Но после недолгих прений Наташа дала согласие погулять. Марина появляться наотрез отказалась. Пришлось более часу нарезать круги вокруг здания, ожидая девушку. Уже, было, надежда угасать стала, как на ступенях появилась она. Выражение такое, словно недовольна чем-то.
– Привет, – говорю ей, а сам стараюсь понять её думки.
– Привет, – ровным с хрипотцой голосом отвечает и взор вниз.
– Может, всё-таки в кино сходим? – робко повторяю предложение.
– Не хочется, – говорит.
– Тогда в парк?
– Не знаю.
И тронулись мы вдоль улицы потихоньку. Что ни скажу – нет, не надо, не хочется. Без настроения девица и всё тут – неразъяснимая загадка. В голове пролетает – «дело ваше швах, господин хороший». Ни попить не желает, ни мороженым остудиться от зноя. Идёт себе, головку опустила. Только и теребит голубой поясок сарафанный. Ти-и-и-хая. Спасу нет.
Завлекаю её разговором, а сам думку гадаю. – «Кто же ты на самом деле? Уж такая скромница, или прикидываешься? Познала ли ты ласку мужскую или в монашках сидишь?»
Определить жажду где настоящее в ней, а где вывеска. Глаза её стараюсь ловить, походку высматриваю, в улыбке ищу – ничего определенного. Время идёт, а ни черта не понятно. Будто водица родниковая. Вроде и ласковая, а камень точит. Непонятная девка, ох! непонятная. Ну, погоди, дознаюсь я твоей сущности, тогда держись!
Настырный я был в то время. Видел, что неприятна Наташе прогулка эта, а прилип, что тот репей к штанине. Часа два водил её по улицам. И потихоньку, помаленьку кое-что выудил из неё, хоть и не разговорил особо.
«Эти женщины – чистой воды "темнило в яме". Спросил один раз я сошедшего с дистанции, но очень опытного в прошлом женолюба – « Митрич, вот много вы девиц пощупали, а как вы разбираете женщин на предмет понимания?» – « Эх, малый! Сатанинское семя всё их понимание. Поди, пойми нутро ихнее. Иной раз не баба, а камнелом: ручищи, что те захваты кузнечные, с лица – рыцарь, характера мужского, талию не обоймёшь; а тронь такую, прижми в укромном местечке на листве прелой – вся так и зайдется припадком малярийным. В удовольствии с такою захлебнёшься. По утру пьян от любви задами пробираешься. А иная мамзеля, что та тростинка. Мордашка смазливая, поясницу щелчком перешибёшь, ущипнёшь – отпрянет, будто током её садануло. А ночкою заманишь её в стог да расположишь – и ни чего в ответ. До зари жнёшь плоть ейную, аж глаза на лоб лезут. А ей хоть бы хны. Лежит себе ничком, зенки в небо уставит и всего. Расстаёшься с такою, а в ответ улыбка постная и взор пустой, что колодец высохший. И на душе погано-погано. Не дай Бог кому спытать. Черт знает что, а не любовь получится. Домой вертаешься со стыдом, будто голым на люди попался. Жене в глаза никаких сил нету глянуть. Тут и думай, что у них в головах сидит, у баб энтих? Такие, брат, дела.»…
Начал всё же проливаться свет на тайну с именем Наташа. С трудом, я скажу, происходило это его действие, будто сквозь густой туман фонарик с плохою батареей включили. Но хоть посерело, и за то спасибо.
Родилась и детство своё Наташа провела в деревеньке под Йошкар-Олой. Отец местный, мама приезжая. Брат есть меньшой. Окончила в городе техникум. Только всего и узнал. Мало конечно, но победы в любовном деле не упустил. Обозначила она под конец, что не против встреч со мною. Я же в ответ обрисовал, что несчастно зависим от времени и появляться к ней буду, как придётся: служба, мол, такая попалась, начальство строгое.
И начал я охотить девку. Всякую минуту ей дарю, на любой возможности скрадываю. Через любые преграды приручаю к себе. То средь бела дня на фабрику нагряну; вызову её на проходную, уединимся, и разговоры ведём, пока подруга не прибежит за нею. То в парке на лавочке часы вечерние сжигаем, а в безветрие набережную «челнокуем» до самых звезд. Когда зорьку вечернюю проводим в разговоре у подъезда и звездочки встретим. Так и перекатилися с нею в август.
Службу в запустение привёл частыми отлучками. Командир шибко осерчал. Ему хвоста накрутили за отказы техники, он «полкана» спустил на меня в отместку. Нагоняй обернулся физическим выражением в виде казарменного положения. Неделю прожил на боевом посту. Выскочу в нужник, а над головою месяц в серебре, а другой раз оставлю бункер, а кругом день глаза слепит. С лихвой оплатил я небрежность к службе. В ночные часы, как телефон затихнет и солдаты уснут, лежу и мысли различным образом кручу. Иной раз так их прочитаю, потом вроде наизнанку выверну. Всё Наталью угадываю. Какая-то осторожность в ней засела. Не могу в толк взять –недоверие это или боязнь чего-то? И раз от разу одинаковая. Ни плавность движений не изменит, ни разного отпечатка в лице не увидишь. И взор всё в ноги кладёт, таит глаза и всё тут.