Оторвется такая мамзель от чтения, вскинет, вдруг, локотки и станет ни с того ни с сего волосы поправлять. Ай, и заглядение же, мать ту в качалки. Кисти белые, узкие. Бархатной ладошкой прихватит тугой хвост, а двумя пальчиками другой ручки волос окольцует, при этом мизинчик и безымянный непременно в сторону отведет и ловко этак восьмерочкой резинку нацепит. Или вот, когда, склонивши головку пишет что-то с усердием, пишет. И, опять-таки, неожиданно отложит карандаш, и заправит за розовое ушко съехавший золотистый локон матовою ручкой. А ты со стороны часами наблюдаешь и ждешь, когда же снова повторяться эти тонкие манеры. Взору нет устали упереться в точеную ножку, обвившую другую и сбросившую с пяточки туфлю, или надолго приклеиться к тонкой мраморной её шейке.
Даже в одежде они, будь в иная в достатке или которой нужду крайнюю испытывай, а отличаются от большинства. Что жакетка английской шерсти, что поношенная кофточка смотрятся на них сердечнее. А окажись оборочка, что подавляющим, как седло корове, барышне к образу лишь трепетности прибавляет.
Так и прожигаешь время наслаждением. В упоительные эти минуты так и ловишь, как ресницы её колыхнутся, или как ухоженная бровка дернется. Порой так засмотришься, что это каким-то образом возымеет действие и отвлечет её. И тогда, застигнутый врасплох вопросительным взором, полыхнувшей в её щеках зарей и ты краской зальешься. Глаза отведешь виновато, в груди пламя, губы стыд иссушает, а сердце неуправляемо колотится, будто само себе предоставлено… Да, нету бабам на земле ценника выше, чем "барышня". Вот нету. Не предусмотел Бог.
Август, год 1986.
Только службу подтянул, а тут суббота как раз образовалась. Техника что те швейцарские часики, начальство оттаяло, в наряд не загудел; я – всё к «ядрёной Фене» и в город к зазнобе. В час управился с дорогой. Захожу, а С… оказывается дома, и куда-то намылился. Ухоженный такой, штаны отутюжены, от парфюма аж в горле першит.
– Красаве'ц! – восклицаю, – куда это мы собрались?
– На Дзёмги. К барышням, куда же ещё.
Я удивлен. Редко в С… отыщется подобное настроение.
А как же я? – задаю вопрос и вижу, серая тень коснулась его чела. – Так что? – не отстаю.
– Ну, собирайся тоже, – совершенно невесело он мне.
– Тогда пятнадцать минут жди, – начинаю насвистывать легкий опереточный мотивчик…
Гуляем компанией. По настроению С… до меня доходит, что он желал бы с Мариной тет-а-тет побыть, а я расстроил его планы. По мне бы, если честно, тоже бы с Наташею уединиться. Но повинуюсь негласному желанию девушек провести вечер вместе. Проголодавшись в улицах, предлагаю всем зайти в столовую и подкрепиться. – Мы только второе покушаем, – успокаиваю присутствующих. Девушки зарделись. Чувствуется, что смущены, но, в конце концов, соглашаются. Садимся таким порядком: по правую руку от меня Наташа, затем Марина и далее приспособился С… .
Отмечаю аккуратность с какою принимают пищу девочки. Но в то время, как Марина кушает с аппетитом, Наташа относится к еде с некоторой вялостью или даже небрежением. Я как раз напротив Марины и разглядываю кисти её рук, являющие взору отголосок эпохи возрождения в мраморе. От прекрасного зрелища отвлекает пристальный Наташин взгляд. В ответ ретируюсь, ругая себя: – разве дозволены подобные ошибки? Но уже через минуту отмечаю прекрасную жемчужного перелива эмаль на зубах Марины в противность Наташиным мелким зубкам, с одним потемневшим, что обнажается при улыбке вторым слева. Марину можно запросто счесть за летний день, в то время как в Наташе обжилась осень. Наблюдать осень в женщинах мне много ближе.
За столиком ощущается общая неловкость. Дабы развеять гнетущее состояние, начинаю шутить. В одну из фраз Марина начинает смеяться, да так, что невольно спрашиваю: – Ты что, смешинку проглотила?
Вопрос приходится в тот момент, когда Марина набирает из стакана полный рот молока. Приступ истерического смеха мгновенен. Из безвыходности она молниеносно приседает под стол и дает волю чувству, расплескивая содержимое рта. Смех с молоком брызжет во все стороны. Не сразу поняв, в чем дело мы разом заглядываем под стол. Мой взор упирается в Маринину ножку, заключенную в бежевый босоножек. Отмечаю ухоженность и одновременно, что её ноготь на большом пальце довольно крепок. Такие мне не нравятся. Что-то из прошлого. Обезьянье в крепких ногтях осталось, когда они использовались для защиты и нападения. Потому женщин я люблю, когда данный предмет у них тонок. Тут же перевожу глаза на Наташины ноги; срабатывает эффект сравнивания. Осечка – на ней закрытая обувь…