Давно ли, при случае занимаясь женскою одеждой, я испытывал волнительный трепет в груди, мои дрожащие пальцы долго ловили пуговицы и застёжки, а ладони становились влажными? А нынче я делаю это машинально, будто рабочий на конвейере. Не растерял ли я что-то очень важное в жизни?
Трезвея на глазах, вынимаю свету из заточения матовую левую грудку, и таращусь на призывно торчащий темный сосок; так и есть – Наташа далеко не монашка и несомненно познала мужчину. Остатки опьянения как рукой сняло. Я несколько оторопел. Да я был готов к такому раскладу, и часто проигрывал исход подобного рода. Как мне хотелось в таком разе быть жестоким и злым. А я выглядел самым дурацким образом; так смотрится бестолковый щенок, на которого неожиданно бросилась безвредная жаба. Я закусил нижнюю губу, что у меня обычно, когда рассеян и начал трепать то один, то другой её край.
Рой мыслей загудел в голове. Игрою я жаждал ошеломляющего эффекта, а при таких обстоятельствах дай Бог ему вообще как-то проявиться. Подо мною с закрытыми чувственным дурманом глазами лежала красивая юная женщина, уже кому-то преподнесшая такой же поцелуй, шепчущая те же слова и подарившая свое тело. Пауза затянулась. Веки Наташи дрогнули, и она медленно открыла глаза. Я отвел глаза от соска. Наши лица были напротив, и мы вперились друг в друга. Постепенно с глаз Наташи сошел хмельной туман, и они прояснились.
– Что? – тихо спросила она.
– И кто нас этому научил? – в буквальном смысле проскрипел я пересохшим ртом. Ничего более идиотского для подобного момента, чем эта фраза придумать невозможно, а я ляпнул. Последовавший ответ был не менее впечатлительным. И можно ли было ответить иначе? Эффект разорвавшейся бомбы ничто, в сравнении с тем, что пережил я. Желая сделаться победителем, я оказался в роли побитой собаки. Выглядеть глупее этого невозможно.
Наташа сощурила глаза и тут же залилась краской неуправляемого гнева. Такого страшного лица в ней, такой ярости я и предположить не мог. Презрение с её стороны было той неестественной силы, словно она коснулась ладонью слизняка и тут же брезгливо раздавила его.
– Бабушка, – в бешенстве выпалила она, уперлась руками в мою грудь и буквально отбросила меня. Я вскочил, а она осталась сидеть застывшею, с опущенною головою и растрепанными волосами, в распахнутом халате, который спал с её плеч и полностью обнажил тугие круглые формою груди нерожавшей женщины, между которыми мирно покачивались золотые рыбки. Стыдилась? Нет, вряд ли. Отрешение и досада больше подошло бы к описанию её положения. Наташа всё поняла: я обманщик и совсем не тот, за которого себя выдавал. Ах! как я бы желал в этот миг знать все её мысли…
Однако, как странной бывает жизнь! Всего одно единственное слово безвредное и ласковое слово «бабушка», а вместило в себя бездну зла и гадости: крах всех моих расчетов на жертву и испепеление надежд победителя, величие ледяного сердца предполагаемой жертвы, жестокую схватку пороков, где берёт верх менее заметный.
Что оставалось делать мне, презренному юной женщиной, со всем дурным во мне и бессмысленным злом к слабому полу? Всё на что я был способен, это холодно произнести «прощайте» и удалиться.
Нет, на одно мгновение было мелькнула мысль: – «терять нечего, может, набравшись наглости, завалить порочную девицу на кровать и «пахать» её до полного изнеможения», – но только на одно мгновение эта мысль посетила сознание: слишком хороша была победительница, вызывающе хороша в дикой ярости, природной холодности и неописуемом отрешении. Да и я не мог поступиться с своими принципами. Я оставался жесток, несмотря на всю серьезность конфуза и смешное положение. Нужно всегда оставаться джентльменом перед собою, и, если заранее решал чего-то не допустить, следовать этому безоглядно. С этой минутной слабостью я справился достойно.
Больше Наташу я никогда не видел, хотя порой и подмывало к этому.
1987 год. Неотправленное письмо.
Наташа…
Не могу не признать положительных посылов на счет Вашего имени, но разве найдётся во всём мире сила, которая бы заставила меня приставить к нему любое из сердечных или добрых прилагательных!