— Я вас слушаю, — сказал Иконников.
Мефодий Игнатьевич глянул на него по-бурятски раскосыми черными глазами и промолчал, стал неприязненно рассматривать старчески сутулую фигуру приживала, его безвольные плечи и мысленно ругал себя, что поддался чувству обиды на людей, которые могли походя с холодным безразличием, спросить: «Вы дворянин?..» — и вот вызвал этого… потомственного, чтобы утвердиться в мысли, что не хуже их всех, нет. Стыдно!
— Как вам живется у меня? — спросил.
— Плохо, — ответил Иконников. — Скучно…
Мефодий Игнатьевич смутился. Он считал Иконникова вещью, пускай и не очень важной, но без которой вся домашняя обстановка смотрелась бы не столь убедительно. Выходит, он ошибался, и Иконников отнюдь не вещь. Это было столь неправдоподобно, что он не удержался, сказал возмущенно:
— Не городите чепуху!
— Я говорю совершенно серьезно. Вот что… отпустите-ка меня на прииск. У вас ведь есть там…
Иконников уже не в первый раз просит об этом. Что же делать? Отказать — значит признать свое неумение обойтись без привычной вещи. Студенников колебался, и это колебание отчетливо проступало в смуглом, худощавом лице, обрамленном коротко подстриженною бородкою, заметно было и в том, как мелко и часто подрагивали тонкие розовые ноздри. «Черт знает что!.. — думал. — Жаль старика, сломается, коль окажется на приске. Слаб, безволен. А там, чтобы выжить, нужна сила. Но, может, не сломается?..»
— Мне трудно на что-либо решиться. Не лучше ли вам остаться в моем доме? В конце концов вы никому не мешаете и не делаете зла. К тому же к вам здесь привыкли.
Он говорил, опустив голову и упорно разглядывая острые носки лакированных туфель. Было стыдно, очень стыдно, в душе копилось раздражение на этого человека, который чего-то добивается. Вот именно — чего-то… За всем этим он не видел логики. В самом деле, разве обижаются на благодетеля, на человека более чем достойного, которого должно почитать?..
Мефодий Игнатьевич смутно догадывался, что нынешними, трудно объяснимыми действиями Иконникова движет обида. Впрочем, кроме обиды, было еще что-то, неприятное.
Он встречал на своем веку немало приживалов, которые служили в богатых домах для потешных дел, а подчас и в качестве этакого редкого экземпляра. С этими, последними, хозяева любили знакомить гостей: вот мол, смотрите, хорош человечек, в свое время имел солидные доходы от деревенек и раскручивал гульбища на всю ивановскую. Но вот докатился… теперь в нашем доме живет из милости.
Модно стало иметь в доме нахлебника дворянского роду. Сибирские купцы и промышленники наперегонки кинулись на поиск бывших… И Мефодий Игнатьевич не удержался от соблазна, решил поддержать марку своего сословия. В Москве отыскал старичка высокородного, обнищавшего… Но странно: у всех люди как люди, место свое помнят, а ему старичок попался, и что за человек, вдруг запрется в комнате, и ничем оттуда не допросишься, на люди не выйдет. Мефодий Игнатьевич сначала сердился, потом махнул рукою: «Шут с ним, пущай живет как знает».
— Нет, я не останусь в вашем доме. Хочу на старости лет пожить, как мне нравится.
Мефодий Игнатьевич поморщился:
— Хорошо. Пусть будет по-вашему.
Он решил отправить Иконникова доверенным лицом на Баргузинские прииски, хотя у него там уже имелись люди, которые служили преданно, и он в любую минуту мог бы сказать, что сделано, сам довольно редко наезжая в отдаленный уезд. В последнее время он только и занимался что строительством Кругобайкальской железной дороги. Не жалел на это денег, понимая, что с годами получит отменную прибыль. Кое-кто пробовал остановить его: смотри, улетят твои капиталы в трубу. Но Мефодий Игнатьевич и слушать не хотел, а порою злился, посылая незваных доброхотов к чертовой бабушке. Чутье подсказывало, что он прав.
Он знал, что от Иконникова будет мало проку на приисках. Но что делать, коль тот не захотел есть даровой кусок хлеба? Пускай едет. Посидит в глуши и вернется. Куда ему деться?
Мефодий Игнатьевич поднялся с кресла, поправил белоснежный воротничок, застегнул светлый муаровый пиджак на среднюю пуговицу и вышел из гостиной. Проходя мимо лакея, бросил:
— Коль Марьяна Семеновна спросит обо мне, скажешь, потопал в контору.
Студенников любил щегольнуть хлестким словцом, полагая, что это к лицу человеку его положения. «Мы люди простые, нам наплевать на этикеты». Знал, что не прост вовсе и талантом не обижен, а приходится смирять себя. Что делать, коль драгоценные родители имели несчастье принадлежать к крестьянскому сословию?..
Мефодий Игнатьевич лукавил, когда сказал, что «потопал» в контору. Нет, не в контору, а к своей возлюбленной Александре Васильевне, женщине полнотелой и ласковой, пошел он.
Впервые встретил ее на торжище. Стояла бабенка, облокотись о прилавок, зазывала покупателей душевным голосом:
— Орешек спелый, неперезрелый, из лесу пришел, меня, бедную, нашел… Орешек розовый, кедровый… Подходите, люди добрые, покупайте… Недорого возьму, наложу цельную суму…
«Разбитная, ох, разбитная, — загоревшись, подумал^ Мефодий Игнатьевич. — Ишь как в зазывалку играет». Спросил, пробуя орех на зуб:
— Ты чья?..
— Батюшкино семя, — не помешкав и секунды ответила, — а чьего роду-племени, не ведаю.
— Ну?..
— Вот те и «ну» — увидал меня одну на чужой стороне во плену у сатане.
Мефодий Игнатьевич расхохотался:
— Ну и баба!
— Ты че, берешь орех иль нет?
— На кой мне орех? — сказал, — А что, сама и добываешь?
— Кто ж еще?.. Одинокая я, бесталанная. Был мужичок, да сбежал куда-то, лишь осталась сума и от портков заплата.
Мефодий Игнатьевич подивился ее откровенности. Понравилась ему бабенка веселостью своею, грустью помеченной, что в пронзительно синих глазах взблескивала, бойкостью нараспашку, неутайною.
— Где живешь-то?
— В тереме под чистым небом.
Он отошел от торгового ряда. Но на следующий день снова наведался на торжище, издали полюбовался на полнотелую бабенку, а вернувшись домой, велел «секретных дел мастеру» разузнать, откуда и кто есть удалая грудастая бабенка в голубом с красными яблоками сарафане?.. Оказалось, местная, живет по-над рекою в ветхом домишке, брошенная.
Поздно вечером постучал в черный, потрескавшийся ставень. Приняла. Приветила, как могла. С того и пошло…
Уже давно нету ветхого домишки, стоит на том месте добротный пятистенник, а живет в нем не прежняя Сашка-торговка — Александра Васильевна, возлюбленная известного сибирского промышленника.
…Она ждала Мефодия Игнатьевича, знала, что придет, хотя и не предупреждал. Пошла ему навстречу, радостная, приветливая.
— Че покинул-то высокого гостя? — Шалыю глядели глаза потемневшие, сбились набок волосы, уложенные рыжим узлом на голове. — Иль дня не можешь прожить без меня? — Прильнула к нему, нахолодавшему, большим сильным телом. — Дай согрею бедолажного, небось драгоценная-то супруженька, красавица-дворяночка, и согреть путем не умеет.
Мефодий Игнатьевич с трудом освободился из ее объятий.
Отстань, Сашка, не липни…
— Ох, да как же не липнуть? Посиди-ка цельный день одна-одинешенька, то ли будет?.. — Вскинула голову, горделивая. — Вот заведу полюбовника пожарчее… Че, не посмею? Иль не баба?..
— Заводи. Мне-то что?..
Его и вправду не очень трогало эго, для него важнее другое… чтоб имелось место, где можно отдохнуть душою и телом и хоть на минуту стать тем, кем наверняка был бы, если б не дело: тихим и незлобивым мужиком, которому отпущено от бога жить мирно, не сквернословя и не обижая себе подобных. К тому же Мефодий Игнатьевич знал, что его сожительница едва ли заведет полюбовника: не такая женщина, чтоб размениваться… Впрочем, кто скажет? Чужая душа — потемки, в это он твердо уверовал, потому как и в своей собственной по сию пору не разобрался. Вдруг да и найдет, и тогда бог весть что может вытворить. Уверовал, что неуправляема душа, чья б ни была…
Студенников зажмурился от удовольствия, оглядывая просторную комнату, стены которой обиты темно-желтыми обоями. Прозрачный свет канделябров, сливаясь с тусклыми дневыми лучами, пробивающимися сквозь зашторенные окна, создавал приятный розовый полумрак.
Подсел к столу, на котором стояли хрустальные штофы, фарфоровые чаши с желтобокими китайскими яблоками.