— Тятенька, тятенька, возьми меня…
Вот в такую-то пору, когда на душе горько, а перед глазами наваждение, милое сердцу, шел Сафьян по рабочему поселку и повстречал стражника Назарыча и не узнал его, потому ли, что тот на «железке» всего ничего, по другой ли какой причине, и уж прошел было мимо, да стражник догнал, остановил, сказал что-то зло. Это не понравилось Сафьяну. «Ты чего?!» — крикнул, а потом схватил Назарыча за грудки, ударил в большое, изжелта-серое, с темными мушиными крапинами лицо. Стражник растерялся, но скоро опомнился, дюжой оказался, крепче Крашенинникова, заломил ему руки за спину, связал красным кушаком.
— Баловать? Шалишь!
И, только услышав эти слова, Сафьян очнулся и разглядел стражника.
— Ну и че теперь делать? — спросил тот.
Сафьян не ответил.
Назарыч словно бы с неохотою предложил пойти в контору за расчетом:
— Непорядок, коль каждый станет бить в морду. Однако же гнать тебя надо со стройки.
Крашенинников подумал, что это плохо: опять придется искать работу, а делать этого не хочется, ничего-то не хочется, сказал:
— Нельзя ль по-другому? Ну, накажи, раз так…
Стражник словно бы обрадовался, заговорил о прииске, где раньше служил и где благодаря его стараниям во всякую пору был полный порядок. Взял Сафьяна за плечо, слегка подтолкнул:
— Двигай за мною.
Пошли в тайгу, вскорости оказались подле того дерева, стражник оглядел его снизу доверху и остался доволен. Велел Крашенинникову раздеться:
— Донага, донага, чего уж там!..
Сафьян скинул с себя одежонку, встал к дереву. Он мало что соображал, был как во сне, вроде бы что-то делал, но зачем, для чего? — не знал. Назарыч умело привязал его к дереву, отошел чуть в сторону, поглядел, сказал негромко:
— Порядок есть порядок, по-другому нельзя. Потерпи, — С тем и ушел.
Сафьян остался один, очень скоро у него затекли ноги, хотел переставить их и не смог, уж больно ловко, и не пошевелишься, был привязан. «Умеет, зараза!..» — подумал и тут же оставил попытки что-либо изменить. По телу ползли муравьи, сначала как будто приглядывались, прилавчивались, а уж потом… Боль обожгла острая, из горла рвался хриплый крик, усмехался искривленным ртом:
— Тебе больно, да? Больно?..
Он словно бы со стороны наблюдал за собою и дивился:
— А ты, оказывается, ничего мужик, и тебя не сразу сломаешь.
Он, кажется, испытывал чувство удовлетворения от того, что умеет терпеть. Но, может, и не так вовсе, и это было другое чувство, шло как бы со стороны, доброе и сильное, и примиряло с болью, которая в душе.
— И ладно. Значит, так и надо.
К тому моменту, когда пришли те, двое, он уже смирился с муками, в чем-то даже находил их справедливыми, словно бы они давали возможность сравняться со страданием, которое выпало на долю дочери. Он конечно же не думал об этом, а все ж смутно сознавал, что, лишь испытав муки, сможет найти успокоение. И он не обрадовался, когда пришли те, двое, но ничего не сказал, а потом послушно поплелся с ними в рабочий поселок. Там он впервые увидел подрядчика и был удивлен, как с ним разговаривал Христя. Но удивление держалось недолго, растаяло, он вдруг решил, что так и надо и ничего в этом нет особенного; скорое, Киш привык вести себя независимо даже с сильными мира сего. И эта мелькнувшая в голове мысль заставила с уважением посмотреть на человека, который стоял подле него…
Легко Сафьяну с сотоварищами, так легко, как уже давно не было, и он сам не знает, чему приписать такое. Может, тому, что впервые сказал о своей боли и его выслушали, не перебили? А может, как раз не этому, пуще всего Сафьян не хотел бы, чтоб его жалели, другому чему-то, к примеру, тому, что оба его нынешних сотоварища больше всего думали о деле, которое ожидало, и опасались и надеялись на лучшее, испытывали те же самые чувства, которые наверняка теснились бы в сердце, если бы не боль, что подчас делается меньше, а все ж не оставит…
Он смотрел на сотоварищей и искренне желал, чтобы у них все сладилось, и это было чудно, раньше понятия не имел, что можно так относиться к людям. Если даже доводилось сблизиться с кем-то, быстро забывал об этом. Он и жене, случалось, говорил, что по-другому нельзя, сломаешься… Это свое убеждение он пронес через долгие годы, и, когда встречались люди, которые словно бы потеряли себя и уж не могли обрести душевного покоя, с жалостью смотрел на них. Но и только-то… А нынче это убеждение поколебалось, и он не испытывал огорчения, а даже наоборот, был доволен, что так случилось. Сафьян смотрел на Филимона, и его находил приятным человеком, хотя видел, что Лохов неумеренно радуется тому, как все ладно сложилось; сам он умел сдерживать себя даже в пору большой радости. «Ну и пускай! — думал. — Небось нечасто сталкивался с нею… Пускай!» Великодушен нынче Сафьян, и сам не поймет, откуда в нем такое, и ему стоит немало усилий, чтобы не расплескать, не растерять того, что зреет в нем.