Хлебнув из чайника теплой жижи, мы съели по куску разваренной рыбы, оставшейся от ужина, натянули поверх ватников маскировочные халаты и вышли на крыльцо. Морозные иглы тотчас впились в кожу, лицо сразу одеревенело и не чувствовало резких обжигов.
Над тайгой пылала широкая россыпь звезд. Побледневший в их ярком свете серп месяца повис над грядой скал, окружавших залив. Тусклые тени стлались по льду. В призрачном свете коченели деревья, заметенные сугробами. Из-под крыльца высунулись заиндевевшие собачьи морды. Собаки ошалело глянули на нас и, пошевелив посеребренными морозом ушами, сразу убрались, видимо испугавшись, что мы позовем их с собой. Айвора я не заметил около крыльца, наверное, пес надежно схоронился от мороза. Термометр над крыльцом показывал почти двадцать шесть градусов. Со стороны моря набегал порывистый ветерок. Такая резкая перемена погоды была неожиданностью. Два дня назад над Байкалом вовсю гуляли южные ветры, оплывали сосульками торосы — настоящая весна, а тут на тебе!
— Ладно! — отмахнулся от моего бурчания Максим. — Вроде к обеду должно послабнуть, а если что, заночуем у Столбов, там зимовьюшка есть. Давай на лыжи, и ходу, время не ждет!
Мы встали на лыжи и по узкой тропке, утыканной собачьим следом, двинулись от берега моря в глубину тайги. Оглянувшись в последний раз, я увидел, как мелькнул и пропал за деревьями расплывающийся огонек зимовья. А в самом начале тропы, неподалеку от крыльца, стоял Айвор. Он стоял, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, словно раздумывая, идти или без него обойдутся, особенно в такой мороз! Я запустил в него сучком, Айвор отпрянул в сторону и, оглядываясь на нас, потрусил к зимовью.
Максим шел впереди, проламываясь сквозь вязкую чащу; багульника и оставляя на снегу плотный след лыж. Самодельные охотничьи лыжи делаются из тонкой еловой доски, оклеенной камусом или нерпичьей шкурой. Они удивительно легки, и их почти не чувствуешь на громоздкой подошве унтов. Но ходить на них надо умеючи, и не каждый, пусть даже хороший лыжник сможет пройти хотя бы несколько километров на охотничьих лыжах. Я с первых же шагов стал кувыркаться в сугробы и взмок, прежде чем приноровился к твердому шагу Максима. Подав лыжу недалеко вперед, он чуть приподнимает мысок и под прямым углом, в коротком шаге, плотно ставит лыжу на снег. Я, как заведенный, повторял все движения Максима, но стоило на секунду отвлечься или чуть поторопиться, как мысок лыжи круто врезался в снег и я валился в сугроб. При этом ствол ружья аккуратно стукал меня в затылок.
Мы шли коридором заснеженного распадка. Крутые склоны обмелись козырьками спрессованного снега. Двигались напролом сквозь поросль мелкого осинника, по кустарнику. От густого дыхания шарф, закрывающий лицо, заиндевел и покрылся корочкой льда. Ресницы смерзлись, и глядеть приходилось как сквозь ледяные щелки. Максим часто останавливался и внимательно смотрел по сторонам. Но, насколько хватал глаз, на чистом снегу не виднелось ни малейшего намека на какой-нибудь звериный след. Неожиданно ударивший мороз словно выбил из тайги все живое. Ни птичьего вскрика над головой, ни малейшего шороха ветерка. Словно все окоченело, оглушенное внезапным лютым ударом. Казалось, что все голоса леса закристаллизовались в хрусталики и только оттепель оживит их.
Чувствовалась близость утра, но дремотный покой ночи еще цепко держался в провале распадка. Неожиданно над восточной грядой холмов тускло-оранжевой блесткой вскрылся край неба. Набегающие тени застилали блестку, но она, искрящаяся, проступала все ярче и отчетливее и, туманясь расплывчатыми краями, принимала ясные очертания зимнего солнца. Оно медленно поднималось над недвижной тайгой. Тени незаметно исчезали, и мне показалось, что в эти неуловимые мгновения дрогнули вершины сосен и лиственниц, на широких ветвях шевельнулся и неслышно осыпался снег. Последние тени ночи, сворачиваясь, прятались под склонами холмов, и, обнажая безмолвный покой морозной тайги, на землю сходило утро.
Только к полудню мы вышли, наконец, из распадка и по склону поднялись на гребень холма. Перед нами расстилался широкий провал редколесной долины. У подножия холмов громоздились выветренные скалы, похожие на утолщенные книзу столбы. Когда мы подошли к ним, Максим остановился, словно запнувшись, и посмотрел на меня с виноватой улыбкой. Я подошел к нему и сразу понял, в чем дело. Крыша зимовья под тяжестью снега обрушилась внутрь, и над сугробами сиротливо чернели развороченные бревна. Потоптавшись, Максим скинул рюкзак и присел на валун, растирая платком заиндевевшее лицо.
— Значит, так, — протянул он после долгой паузы. — Я думаю, что если пришли, то из-за этого, — он кивнул на бревна зимовья, — возвращаться резона нет. Как мыслишь, а?
Мне, конечно, не хотелось упускать случая быть участником такой необычной охоты. Но ночевать на голом снегу в такой мороз? Да еще на двоих одно одеяло…
— Чудак человек! — захохотал Максим. — Нашел о чем беспокоиться! Сразу видно, что не таежник! Еще так устроимся, что лучше, чем в избе, ночь пройдет, жарко будет, а ты о морозе! Ну, хватит разговоры разводить! — решительно сказал он. — Займись стряпней, а я сгоняю в долину, прикину там, что к чему.
Он живо приволок сухую лесину, вытоптал для костра площадку, потом сунул мне топор, подхватил карабин и, оттолкнувшись, помчался вниз по склону, оставляя за собой широкую завихренную линию. И скоро его фигура растворилась в безжизненном пространстве долины.
Солнце свалилось за крутые склоны гор. Долина потускнела и подернулась сумеречной дымкой. Увязая в сугробах, я приволок из чащи четыре сухие лесины и пару сырых. Разрубил их крупно для долгого ночного костра. Потом сел у огня; хотя дел было достаточно, силы мои уже были на исходе. Мы прошли на лыжах не меньше пятнадцати километров, и Максим прав: я еще не таежник, а жаль!
Давно поспело варево из куска мороженого мяса и картошки, которую каждый из нас тащил за пазухой, чтобы ее не прихватило морозом. Я сидел у костра и, подбрасывая снег в кипящую воду, припоминал различные способы ночевки на снегу, о которых когда-нибудь читал в книгах. Максим все не возвращался. Я не мог подать ему никакого сигнала. Перед выходом из зимовья я получил от него инструкцию: в долине не кричать, не свистеть, не стрелять! Быть, как волк на охоте, у которого от голода живот прилип к позвоночнику. Волком на охоте я себя не чувствовал, но что касается аппетита, то он, действительно, был у меня волчий!
В потемневшем небе проглянули чистые по-зимнему звезды. Вдруг сбоку от себя я услышал шорох стремительно несущихся лыж. Максим мчался по склону. Он лихо осадил у костра, едва не врезавшись в самый огонь. Он улыбался, и разгоряченное широкоскулое лицо его, казалось, совсем не чувствовало укусов мороза, который к ночи становился все злее,
— Наст отличный, — с ходу начал он, едва скинув лыжи. — Одну лосиху волки дня три назад выгнали на отстой, это место километрах в пяти отсюда. Сейчас от той лосихи, верно, и костей не осталось. Думается, мы в самое время подоспели…
Я снял с огня котелок и разложил на одеяле оттаявшие куски хлеба, который пришлось разрубать топором.
— Значит, утром прямым ходом к торосам, на берег моря, — продолжал Максим, давясь хлебом и ныряя ложкой чаще всего мимо котелка, — там устроим скрадки. Я тебя на берег посажу, для прикрытия, в случае чего, а сам в торосы. По идее все должно быть в порядке. Следы их я не пересекал и держался с подветренной стороны.
Еще прошлой ночью в зимовье Максим рассказывал мне о разных видах волчьей охоты.
Загон: стая, рассыпавшись полукругом, гонит оленя или лося на притаившегося в засаде сильного волка, чаще всего вожака стаи, который одним ударом должен закончить охоту.
Отстой. Это небольшой пятачок на выступе скалы, с которого имеется лишь один выход. Обычно олени или лоси спасаются на пятачке от волков, но случается, что волки сами выгоняют свою жертву на отстой и стерегут выход до тех пор, пока обессиленная жертва не попытается прорваться.
И третий способ — выгнать жертву из таежной чащи на лед Байкала, где достать ее не составляет для волков большого труда. Этот способ на побережье моря особенно распространен. Под склоном холма мы выкопали лыжами в снегу яму, метра полтора глубиной. Тщательно уплотнили стены и развели в ней костер. Максим рассказывал, что охотники-эвенки могут ночевать таким образом в любой мороз; главное при этом — хорошо уплотнить стены ямы.