Слушая Николая, я опять вспоминал подробности ночи, проведенной в торосах, и зябко ежился в натопленной комнате. Но мысль о ледовой охоте взбудоражила меня, и я упросил Николая взять меня с собой. Николай согласился. Через два дня он закончил свои дела, и мы покинули Еланцы.
Одинокая зимовьюшка, в которой мы расположились, стоит в распадке между холмами, на берегу залива, укрытого от ветра пологой грядой скал. Впереди простор моря, за холмами выветренная равнина Тажеранских степей. В этой зимовьюшке летом живут чабаны, а зимой и в начале весны здесь находят приют рыбаки и охотники. Здесь всегда отыщешь спички, соль, горсть муки и пачку махорки, за печью береста и сухие дрова. Входи, будь гостем, а уходишь — по-хозяйски оставь все в порядке.
Едва рассвело, мы вышли на лед пристреливать карабины. И конечно, я всю обойму высадил в белый свет, как в копеечку. Перезаряжая карабин, я старался не смотреть в ту сторону, где лежал на льду Николай. Он уже давно выбил свои мишени и, развалясь на льду, попыхивал себе трубочкой, приветливо щурясь на занимающееся над Байкалом утро. Смуглое, обветренное лицо Николая казалось равнодушным и безучастным к моим действиям, но быстрый, словно невзначай, взгляд из-под припухших век остро схватывал каждый мой промах. Мне уже становилось не по себе от его упорного молчания. Холодный пот прошибал меня при одной мысли, что Николай посмотрит на мою пристрелку и спокойно скажет: «Вот что, паря, не добытчик ты. Оставайся в зимовье, а мне собираться пора. Я промышлять пришел, а не тренироваться по консервным банкам!».
Карабин у меня был пристрелян. Но на льду пули обычно низят, и в стрельбе всегда забираешь чуть выше цели. В Прибайкалье охотники-нерповщики присаживают на мушку ствола деревянную нашлепку. Она устраняет разницу в прицеле, и на мушке нет солнечных бликов. Вот с такой нашлепкой я и возился, пристреливая карабин на шестьдесят — семьдесят метров. На таком расстоянии голова нерпы будет размером не больше консервной банки (в которую сейчас я никак не мог попасть). Ближе нерпа не подпустит. С большого расстояния стрелять почти бесполезно: все тело нерпы хорошо защищено толстым слоем жира, как говорят местные охотники — «жировым тулупом», и зачастую, даже смертельно раненная, она бросается в лунку и пропадает. Благодаря своему «тулупу» убитая нерпа долго держится на воде. А когда Байкал вскроется, нерпичьи туши подбивает к берегу, где их и находят отощавшие за зиму медведи. Взрослая нерпа достигает порой десяти пудов веса, а случается, что и больше, но при этом добрая половина приходится на жировой тулуп.
…Есть! Первая банка с визгливым скрежетом отлетела под скалу! Вторая! Прихватываю нашлепку шпагатом и выбиваю третью.
— Да-а, парень, — с усмешкой тянет Николай, — если охотнику так стрелять, это начетисто будет… Однако хватит патроны жечь, — он тычет черенком трубки в разбросанные вокруг меня гильзы, — сбираться пора, солнышко уж высоко…
Он осмотрел мушку на моем карабине и зашагал к зимовью, подзывая снующих по берегу собак.
После ослепительного блеска льда в зимовье казалось сумеречно. По стенам метались отсветы пламени, на печи пыхтел чайник. На столе грудой вареная рыба, картошка и каравай домашнего хлеба. Собаки прилегли у порога и, постукивая хвостами, сдержанно подвывали, выражая свое не терпение. Но сегодня нашим верным помощникам предстоял скучный день.
— Геть! — крикнул на них Николай. — Дома быть, зверя мне распугаете! Нечего, нечего зря ходить. Да замолчите же бы!
Мой Айвор удивительно быстро сошелся с двумя собаками Николая, и теперь вся эта троица, прижав уши, вопросительно смотрела на нас, потом, словно поняв смысл сказанных слов, еще пуще замолотила хвостами о пол и дружно взвыла.
Мы напились чаю, снарядились и заперли беснующихся собак в зимовье. Когда день набрал силу, мы были уже далеко на льду моря.
Веселое апрельское солнце пылало над заснеженной грядой Хамар-Дабанского хребта. Резко очерчивались складки гор и ломаная полоса противоположного берега. Мы двигались к нему. Над простором ледовой равнины ни шороха, ни малейшего звука. Сероватая дымка облаков еле видимой накипью ползет по синему небу. Изредка, словно играя, взметнет ветерок поземку, затихнет, и снова ничем не нарушаемая тишина над ледовым морем, только слышится легкий скрип наших шагов и шелест санных полозьев.
…Много тайн хранит в себе Байкал, и одна из них — это появление в его глубинах нерпы. Еще протопоп Аввакум, по злой неволе своей путешествовавший по Байкалу, потом писал в своем знаменитом «Житии», восхищаясь чудо-озером: «…что рыбы в нем, осетры и таймени, стерляди и омули, и сиги, и прочих родов множество, вода пресная и нерпы… великие в нем, в окиян-море большом». Ученые — зоологи, биологи и геологи издавна спорят о том, какие пути привели этого тюленя в Байкал, находящийся почти в трех тысячах километров от Ледовитого океана. Высказывалось предположение о проникновении нерпы, через цепь сибирских озер, из морей Арктики. Знаменитый геолог Черский считал, что нерпа могла пройти на Байкал по Енисею и Ангаре. Но прямых доказательств в пользу той или иной гипотезы не обнаружилось, и они так и остались гипотезами.
Интересен образ жизни байкальской нерпы. Нерпята родятся обычно в феврале — марте в снежных логовах, устраиваемых самками в торосистом льду. Вес новорожденных нерпят — три-четыре килограмма. Они покрыты шелковистой желтовато-белой шерсткой. Самки бывают беременны около девяти месяцев и щенятся, по-видимому, не ежегодно, принося, как правило, по одному детенышу. К концу мая нерпята достигают почти метра в длину и весят около пуда. Шерсть у них становится аспидно-серой или приобретает серебристую окраску. Такая шкурка очень красива. Взрослого тюленя-самца называют аргалом, а взрослую самку — маткой или яловкой, если она не имеет нерпенка. Нерпят с белой шерстью называют беляками, а потом куматканами. Интересно, что плавающую нерпу вне зависимости от возраста охотники зовут головкой или поднырком. Больше всего нерпы держится близ острова Ольхон, в Малом Море и севернее. Но в южной части моря ее уже почти нет. Еще в Еланцах в районной библиотеке мне удалось достать несколько брошюр о Байкале, в них упоминались и нерпы, и способы охоты на них. Николай с увлечением читал эти брошюры вместе со мной и довольно живописно заполнял пробелы, вспоминая годы своей охоты на льду. Его рассказы послужили бы хорошим дополнением к имеющимся сведениям о байкальской нерпе.
…Лед стелется под ногами, насколько хватает глаз, он уже подчернен дыханием весны, но все еще переливается под солнцем мириадами вспышек. Николай идет впереди, длинным шестом подталкивая перед собой сани. На нем белый халат, кожаные ичиги, подхваченные подошвой из конского волоса: они не скользят на льду и не вбирают в себя воду. Наши наколенники и рукавицы тоже сплетены из конского волоса. Когда мы собирались на охоту, во всем улусе не нашлось ни одного лишнего маскировочного халата, и я облачился в балахон, сшитый из простынь и наволочек женой Николая, рассчитанный, похоже, на игрока баскетбольной команды. Путаясь в полах этой маскировочной хламиды, я с завистью и восхищением смотрел на Николая. На нем все подобрано, все подогнано, и карабин словно влит в плечо. Порой его приземистая фигура неуловимо растворяется в ледовой белизне моря.
— Ну как, не устал еще? — оборачиваясь на ходу, спрашивает Николай. Он снял защитные очки и, поглядывая на меня, добродушно улыбается. — Если устал, то и покурить можно, ходить еще далеко будем…
Мы присаживаемся на санях.
— Скоро дальше пойдем, — говорит Николай. — Тепло сейчас, нерпа на лед идет греться, и тогда на льду ее далеко видать будет…