Я бродил по ущелью, карабкаясь по отвесным стенам скал, вслушиваясь в звонкий перехлест птичьих голосов. Вокруг, распушив свои кроны, могучий, величественный лес ступеньками поднимался по залитому солнцем каньону до самого перевала, каменистым гребнем выделяющегося на фоне синего неба. Недаром геологи, работавшие в долине верховья Лены, назвали это ущелье романтическим именем — каньон Солнца!
Под вечер я вернулся домой, разумеется, без всякой добычи. Вошел в комнату и невольно застыл на пороге. На полу среди разбросанных лоскутов материи и растерзанных, скомканных клочьев бумаги, лязгая здоровенными ножницами, сидел злой и взъерошенный Лешка. Прикусив губу, сопя, он выкраивал из куска серого полотна нечто среднее между японским кимоно и детской распашонкой. На меня Лешка даже не взглянул. В это время на крыльце послышались шаги, и в комнату вошла Валентина, жена Петра, общительная и веселая женщина. Валентина только глянула на Лешку и, присев на стул, расхохоталась, бессильно опустив руки. Лешка набычился и косился на нее испепеляющим взглядом. Валентина, раскрасневшаяся от смеха, долго вытирала платком глаза, потом решительно отобрала у Лешки уцелевший кусок полотна и ушла, наказав ему не соваться не в свои дела.
На следующий день Петр на моторной лодке уехал в Онгурен. Перед отъездом он долго разговаривал о чем-то с Лешей, все время показывая рукой в сторону мыса Саган-Морян. Я сидел на крыльце баньки и видел, как, слушая его, Лешка озабоченно кивал головой и поглядывал на чернеющий на горизонте мыс. Петр уехал, а Лешка, поручив станцию Валентине, исчез неизвестно куда.
У меня было задание: заготовить для баньки дров, и, пытаясь совладать с полупудовой бензопилой «Дружба», я распиливал толстый кряж сушины, когда неожиданно передо мной появился Лешка. Присев на крылечко баньки, он спросил:
— Ты хорошо стреляешь? — И, не дождавшись ответа, продолжал:
— Тебе известно, что у медведей сейчас гон? Так вот, зверь в такое время бывает не в духе и при случае может наделать всяких пакостей. Вчера вечером Петр наткнулся на свежие следы, медведь подходил к самой станции. Я сегодня сам туда ходил и видел: след действительно свежий…
Лешка помолчал.
— Оно вроде и ничего, в тайге живем. Но, понимаешь, штука какая: на станции дети! Петровы малыши бегают где придется, того и гляди могут нарваться на беду… Петр говорил, чтобы мы без него не ходили, но я так думаю, что откладывать это дело нельзя! И на этот счет у меня есть свои соображения, потом расскажу. Словом, так: Валентина сегодня ночью подежурит на станции, а мы с тобой прогуляемся на лодочке вдоль бережка.
Собирались мы недолго. Лешка разобрал и тщательно смазал карабин, придирчиво осмотрел каждый патрон, встряхивая его и прислушиваясь к шороху пороха в гильзе.
— Годится, — бормотал он, раскладывая патроны на кучки. Он посмотрел на карабин, потом на меня и усмехнулся.
— Если ты малый не робкий, — проговорил он, — обойдемся одним выстрелом.
Он взял в руки ракетницу и кивнул на ящик с ракетами, стоявший у окна. Я увидел, что это обычные сигнальные ракеты и ничего больше.
В полной темноте мы подошли на лодке к мысу Саган-Морян. Саган-Морян в переводе с бурятского означает «белая поляна». В стороне от мыса тянется непроглядная стена тайги. Мы пересекли залив и у северной его оконечности заглушили мотор. В полном молчании выкурили по сигарете, прислушиваясь к ночному покою тайги, и пошли обратно на веслах, придерживаясь береговой кромки. Лешка усердно махал веслами, а я, пристроившись с карабином на носу лодки, напряженно вглядывался в расплывчатые очертания берега. Лодка неслышно кралась мимо камней, огибала мыски, пересекала небольшие заливчики. Приглушенный звук падающих с лопастей капель едва слышным эхом отдавался в настороженной чаще ночной тайги.
Наш путь проходил вдоль берега не случайно. В летние месяцы медведи часто выходят по ночам на берег моря. Там они находят для себя множество разнообразного корма — жучков, стрекоз, выброшенную волнами мертвую рыбу, нерп-подранков. На каменистом мелководье откладывают крупную красную икру бычки-подкаменщики. Эта икра — одно из любимых лакомств медведей. Но главное, что привлекает медведей на берегу, — это огромное количество личинок ручейников, которые сплошным многоярусным слоем покрывают прибрежную полоску воды, береговую гальку, валуны. Крошечные их домики слеплены из крупинок песка. Личинки ручейников называют в этом краю метляками.
Обогнув мысок, лодка скользнула в заливчик. С отсвечивающей в темноте галечной отмели неслышно, словно призраки, скользнули в воду две здоровенные нерпы и через несколько секунд почти до половины высунулись из воды уже метрах в десяти от берега. Застыв столбами, они таращились на нас, поводя усатыми мордами, и потом без малейшего всплеска ушли под воду и больше уже не показывались. Оглянувшись на Лешку, я увидел, что его лицо так и сияет в довольной улыбке. Он, не отрываясь, смотрел на то место, где исчезли нерпы, словно ожидая, что они снова всплывут. Но потом, спохватившись, Лешка погрозил мне пальцем и взялся за весла. Мы пошли дальше. По всему берегу размытая ночными тенями тайга непроглядной громадой подступала к самой воде. В темноте над тайгой едва различался снежный покров на склонах гольцов. Местами на гольцах Байкальского хребта снег держится почти до конца лета, и только он начнет стаивать, как ложится новый.
Мы медленно плыли вдоль берега к выходу из залива. Оранжевое зарево неуловимыми стрелами проскальзывало по горизонту моря, предупреждая о скором появлении луны. Тогда конец нашей охоте! Лодка будет видна за целый километр. Хотя медведь и не может похвастать отличным зрением и дальше сотни метров плохо различает предметы, на верный выстрел к нему уже не подойти. Ночь имеет свои измерения, и стрелять наверняка ночью можно только с близкого расстояния, да и то, повязав конец ствола белым платком, чтобы иметь хоть какую-нибудь возможность целиться. Раньше мне никогда не приходилось участвовать в ночной охоте. У Лешки тоже не было опыта в подобном предприятии, и потому он посадил меня с карабином на нос лодки, а сам сел на весла и положил рядом заряженную ракетницу. Прошло уже часа два, как мы крались вдоль берега. Голова у меня тяжелела, слипались веки, и, будучи не в силах противиться необоримой дреме, я стал клевать носом в затвор карабина.
Почувствовав вдруг на своем плече Лешкину руку, я вздрогнул. Сон сразу отлетел, лихорадочно заколотилось сердце. До боли в глазах вглядываясь по направлению Лешкиной руки, я различил резко выделяющийся на береговой гальке пенек, совсем не походивший на другие. Этот пенек двигался! Он вырастал, неслышно подкатываясь к нам бесформенным, расплывающимся комом. Трясущимися руками я приподнял над бортом карабин, но Лешка еще сильнее сжал мне плечо: надо ждать!
Отчетливо белел платок, повязанный узлом на мушке карабина. От напряжения слезились глаза, и удары крови глухими толчками отдавались в ушах.
…Пенек уже подвалился чуть ли не к самому борту лодки и вдруг застыл, словно наткнувшись на что-то. Тотчас над моим ухом оглушительно рявкнула ракетница.
Ослепительный свет выхватил из темноты береговые скалы, стволы деревьев и белую гальку, на которой, вскинувшись на дыбы, застыл медведь. Он стоял мохнатым черным столбом, чуть подавшись вперед и приподняв обе передние лапы. Еще мгновение, и, глухо охнув, он извернулся всем телом и, прежде чем догорела ракета, уже скрылся мчащимся комом в зарослях тайги. Лешка, зажав карабин под мышкой, торопливо заряжал ракетницу. И снова яркий сноп света осветил пустынный берег и легкую рябь волн.
Лешка тронул меня за плечо, и я почувствовал, что он весь дрожит.
— Ну, брат, — хрипло сказал он, отстраняя меня от борта, — давай закурим… — Он долго доставал папиросы, и при свете спички я видел, как его пальцы подрагивали. — Ты не сердись на меня… Не охотник я, понимаешь, не сердись… Да может, так оно и лучше?.. — И он смотрел на меня, виновато улыбаясь и не зная, куда деть руки.