МАЗАЙ
С Масей жизнь у меня стала не жизнь, а малина. Ничего не течёт, не ломается, не перегорает. Гости незваные стороной обходят, в доме чистота и порядок. Хорошо! А иногда вечерком Мася из-за холодильника выбирается и садимся мы у окошка поболтать о жизни.
Сидим как-то: я с пивом, она с морковным соком. Я ей — про отчёт перед кафедрой, она мне — про мышей в подвале. И вдруг ни с того ни с сего:
— А у меня сегодня день рождения. Можно я гостей приглашу?
— Приглашай, — говорю. — Только сильно не бузите. У меня завтра консультация с утра пораньше.
— Да мы потихоньку, как мышки! Ты только угощеньица подкинь. Морковочки, там, капустки. Ну, и сливок тоже.
— Ты же сливки не пьёшь.
— Так это для гостей! Вон Васька из семнадцатой, он вроде кота, молочное любит. И родня моя соберётся.
Какая может быть родня у нарисованного зайца? Подумал, но спрашивать не стал — обидится ещё. Да и спать охота было.
Утром выхожу: сидят.
Нет, придраться не к чему. Никаких следов бурной вечеринки. Посуда прибрана, всё на своих местах, объедков по полу не валяется. А только посреди кухни восседают кружком тринадцать зайцев. Я даже не сразу понял, который из них моя Мася.
— Э-э, ребята, я не вовремя?
— Нет-нет, заходи, — Мася на лапки вскочила, видно — волнуется. — Познакомься, это мои братики и сестрички. Понимаешь, тут такое дело... Можно, они с нами жить останутся?
И поднялись ко мне тринадцать пар глаз. И глядят так, что душа рвётся, и в каждом слеза дрожит, а в каждой слезе — солнышко. Ну вот, вы знаете, перед тем котом никто устоять не мог. Так он был один. А тут таких — тринадцать!
— А чего же вы, братцы, — спрашиваю, — к себе не идёте? И сестрицы тоже.
— Куда нам идти? — отвечает тот, что рядом с Масей. — Нас никто не любит, морковкой не кормит, отовсюду гонят, а чуть что — сразу дустом, дустом...
Дальше — старая сказка на новый лад. Масин художник, Герман Фёдорович, как собрался умирать, все свои картины раздарил. Оставил одну, последнюю — берёзы, половодье, лодка, полная зайцев. И дед с веслом, само собой.
Деда художник стал тоже Германом Фёдоровичем звать. Чтобы удобнее было самому с собой разговаривать. Встанет, бывало, утром: "Как дела, Герман Фёдорович?" К нему же с тех пор, как он картины раздал, никто не заглядывал. Потом он и с зайцами беседы стал вести. А они ему отвечали.
После смерти хозяина зайцы заскучали. Дед на картине с ними разговаривать не хотел. В нём без настоящего Германа Фёдоровича жизни не было.
Тогда зайцы вылезли из картины и стали жить сами по себе. Ночами по соседям шастали — съестным разжиться. Особо не прятались. Не было у них опаски перед людьми.
Вот новые хозяева с перепугу и стали их дустом травить. Ушастые разбежались кто куда. А поскольку на новое место, то есть на новые места они пришли незваны-непрошены, то и жизнь у них там не задалась.
— Что же ты, Мася, сразу про родню не сказала?
— А вдруг ты бы испугался, что нас много? Теперь-то я вижу, что ты хороший, участливый. Ты ведь нас не прогонишь, правда? — и улыбается так, как только девчонки умеют, когда им что-то от тебя надо.
Я решил проявить твёрдость:
— Слушайте, ребята, я вам сочувствую всей душой. Но я простой аспирант, ассистент на полставки. Мою зарплату под микроскопом рассматривай, и то не увидишь. Репетиторством подрабатываю, это верно. Но поймите правильно: каждый день выкладывать вам по тринадцать морковок мне не по карману.
— А тринадцать не надо, — говорит Мася. — Ты одну клади на всех. Но чтоб с любовью, с уважением. И нам тогда хватит.
На том и порешили.
— Может, вам траву посадить? — спрашиваю. — Ну, котам же сажают.
Они — хихикать.
Забавные ребята.
— Ладно, — говорю, — братцы зайчики. С днём рождения вас. И с новосельем. Я тут пекинской капустой разжился. Налетай, что ли?