Пока дед рассказывал нам про свою «самурскую» службу, мы с Кузьмичом, внимательно слушая, ели из его короба бабушкины пирожки, и хотя дело было, повторяю, сразу после обеда (а курсантов тогда кормили весьма основательно), уплели за полчаса тот короб полностью, было же в нем пирожков не менее двухсот. Увидев это, дед спросил, а что мы ели на обед и сколько нам чего положено по норме, например, мяса, хлеба, сахара… Мяса, как помнится, было положено 200 граммов, на что дед Игнат сокрушенно заметил:
— А нам царь?батюшка фунт нарезал! — Зато у вас были посты! — откликнулся основательный Кузьмич. Надо сказать, что один «рыбный день» в Советской Армии был введен позже, так что «свои» полфунта мяса мы действительно получали ежедневно. Дед, улыбаясь, махнул рукой: во?первых, к постам тогда все были привычны и не воспринимали их как наказание, а даже наоборот, понимали их пользу, а во?вторых, посты в царской армии соблюдались не настолько уж строго: — Армия цеж не монастырь, та и не пансион благо? родных барышень, — пирожных нам не давали, а так — здорова ества была от пуза… На поход, на войну, при хворобу посты нам прощались. Зато чарка, а то и две, нам полагалась часто… Но — шоб без всякого пьянства и — не в ущерб службе — ни-ни! А шо та чарка при добротных харчах для здоровых хлопцев, ладно скроенных и крепко сшитых! Одна польза… Опять же горилку не переносят мокробы всякой хворобы, а це тоже немаловажно…
С нами вместе (со мной и Кузьмичом) в первом взводе шестой батареи служил парень по фамилии Зозуля. И звать его было тоже Павлом, и он тоже был из станицы Мышастовской. Ну, наверняка, внук того Павла Зозули, про которого нам рассказывал дед Игнат. Мы с Кузьмичом тут же, распрощавшись с дедулей, допросили своего сослуживца, надеясь поразить его таким совпадением. Но Пашка ничегошеньки не знал, не ведал про своего деда. И умер он где-то еще до войны, батько же про такие дела ничего не рассказывал, а мать и бабушка и подавно ничего не знали. Когда я потом поведал деду Игнату про нашего Зозулю, он без всякого сомнения заявил, что если он не прямой внук того казака, то уж наверняка внучатый племянник. Не бывает такого, чтобы из одной станицы и не родич. Если взять на круг, то все казаки, а черноморцы в особенности, в той или иной степени братья. Как, допустим, потомственные дворяне, или купцы старых родов промеж себя тоже родичи. Разве что недавно приписанные в то или иное сословие и еще не успевшие породичаться.
А тут на тебе: из одного куреня, под одним прозвищем, да чтоб не родня! Да такого не бывает!
Курсант Павло Зозуля был хорошим парнем, честным, совестливым, добродеятельным. Пусть об этом знают его внуки. И когда перед нашим выпуском из училища в городок прибыл некто майор Кузьмин отбирать молодых лейтенантов (пока еще будущих, но «вот-вот») в воздушно-десантные войска, то среди желающих пойти в «крылатую гвардию» рядом со мной, внуком казака Игната, встал Пашка, внук казака Зозули (пусть даже и не того самого, а там, как знать?..), и мы вместе переживали, возьмет ли нас тот майор в десант или нет?..
И точно также, как полвека назад здесь прислушивались и приглядывались к прибывшему «сверху» барону, так и мы — к нашему «покупателю» из ВДВ: «майор пошел в столовую», «майор у генерала», «майор в учебной части»… И, наконец, завтра — комиссия!
Отбор в «крылатую гвардию», правда, был попроще, чем в конвой его императорского величества. Здесь не нужны были красивые бороды и кони одной масти. Комиссию интересовало здоровье кандидата, его физические данные, результаты выпускных экзаменов… И загремели мы с Пашкой в те самые «веселые» войска, что зовутся воздушно-десантными — я в «непромокаемую» Тульскую дивизию, а Зозуля — на Дальний Восток, в Манзовку. Года полтора мы еще переписывались, потом потеряли друг друга, по-видимому, навсегда. Благоразумный же Кузьмич не высказал желания идти в «десант» и был зачислен в обычную наземную часть, правда, тоже гвардейскую, которая стояла в Белоруссии, в Старых Дорогах. Так разошлись наши пути-дороги, и старые и новые…
А еще через полвека я, будучи в Краснодаре, пошел на улицу Северную — взглянуть на те достопамятные Самурские казармы. И ничего не узнал: военный городок окружал высокий глухой забор, за которым высились непонятные казенные дома. Через КПП изредка пробегали курсанты в таких же «юнкерских» погонах, какие некогда красовались на наших плечах, но здесь теперь размещалось другое училище, не имеющее ничего общего с нашим родным ордена Отечественной войны КАМУ, которое было переведено сначала в Прибалтику, потом в Минск, где его благополучно расформировали при очередном, кажется хрущевском, сокращении армии. Подошел я, естественно, к тому углу, где некогда на остатках еще дореволюционной ограды мы с Кузьмичом поедали привезенные моим дедом «домашние» пирожки. На белой стене отчетливо вырисовывались темные полосы от армейских сапог — следы «самовольщиков», облюбовавших это отдаленное место для несанкционированного ухода за пределы части. Жизнь продолжалась…
Мне почему-то стало грустно. Может, потому, что я уже никогда не буду штурмовать подобные препятствия: незачем и не к кому…
А вот дед Игнат, посетив меня в достопамятные времена, не грустил — он был рад свиданием с внуком и своими Самурскими казармами. «Моих» Самурских казарм не стало.
Почти не стало…
БАЙКА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ,
про службу и охоту царскую, да про самого Царя-Батюшку
Про службу свою, в полном смысле «царскую», дед Игнат рассказывал охотно и с интересом — считал, что именно та служба и была главным событием его жизни. Но вспоминал не ход ее и последовательность, а отдельные случаи, пусть не столь важные, но запомнившиеся. И рассказы его о той службе звучали для нас как одна длинная байка… Жизнь ведь измеряется не днями прожитыми, а теми, что запали в память. Ну что вспомнишь об обычных буднях рядового казака, пусть даже и конвойца? Занятия — «пеше по конному», в конном строю, фехтование и рубка, гимнастика, укладка походных вьюков, изучение уставов, «словесность», «беседы о войне», перековка лошадей, и — караулы, которые, собственно, и считались настоящей службой, ибо все остальное было учебой и подготовкой к делу — охране Его Императорского Величества Государя и Самодержца Всероссийского Николая Александровича, особы священной, помазанника Божьего, а равно и членов его августейшей семьи. Из них «величества» — только сам царь, его мать, а также жена, остальные — «высочества».
Всех надлежало знать в лицо и помнить назубок титулование и порядок обращения к ним, форму ответа на их вопросы, ежели такие случатся. Кроме того, у царя было множество генералов и высоких сановников. Многие из них имели прямое отношение к гвардии и армии вообще — их тоже следовало знать и должным образом величать.
Во всех этих премудростях новичков натаскивали унтер-офицеры, ибо выпускать «неотесанного» бородатого верзилу перед ясные очи особ высочайших было никак не можно.
Что греха таить, иному казаку-станичнику было бы легче в одиночку выкопать криницу или нарубить знатную поленицу дров, чем все это вызубрить. Но — вызубривали. Потому как очень хотелось не отстать от других, и быть отчисленным из конвоя за тупость или вечно прозябать дневальным в конюшне. Вызубривали, и еще как! Казак — не турецкая лошадь, все поймет и все постигнет. Вероятно, не каждый высокопоставленный царедворец мог похвастать такой четкостью и такой готовностью «в любой момент дня и ночи» отрапортоваться хоть царю, хоть генералу, хоть кому бы то ни было. И ответствовать явственно, глядеть бодро и чуть весело, не пряча глаз, с полной готовностью кинуться хоть в огонь, хоть в воду, и образцово выполнить любой приказ, любое повеление. На то и служба, тем более царская!
Однако, сам император «Мыкола» казакам «не показался»: не «взрачен», малого росточка, с добрым, даже ласковым лицом… То ли дело главный командир всей российской гвардии Великий князь Николай Николаевич, царев дядько — рослый, представительный, резкий, с грозным взглядом. Орел, а не… голубок. Недаром, если на людях Николай Николаевич появлялся в свите царя, обыватели во все глаза смотрели на него, наивно, по-своему обоснованно, полагая, что именно этот высокий, блестящий сановник в генеральской форме и есть император. Конвойцы тихо пошучивали, что это, может, и к лучшему: случись покушение (тьфу-тьфу, не приведи, Господь!), то бомбисты обязательно перепутают и бабахнут по Николаю Николаевичу, не заметив в толпе царедворцев подлинного царя.