Плавни, заросшие двухсаженным камышом, и сейчас малопроходимы, а в те годы это был густющий лес, кабаньи тропы в котором и отдельные кочки-островки знали далеко не все хуторяне-станичники, прожившие жизнь на обрывках суши вдоль этого зеленого моря-океана.
Против Рябоконя власти отправляли отряд за отрядом, и все зря. Проплутав по камышовым дебрям, красноармейцы в лучшем случае возвращались ни с чем. Но больше нежданно-негаданно нарывались на засаду, одну, другую, и зачастую почти поголовно выбивались. Заранее предупрежденный сочувствующими ему станичниками-хуторянами, атаман уходил, где бродом, где плавом в глухие места, либо расставлял своих бойцов так, что они, пропустив колонну, нападали на нее с тыла, с флангов, «из-под земли и из-под воды»…
— Рябоконь оказался хитроумным воякою, — подчеркивал дед Игнат, — он не лез напролом, не шел туда, где его ждали… коли нужно было — таился, и казалось, что его вроде уже нема, и вдруг нежданно-негаданно тихобродом налетал на сонных чоновцев и милицию, и брал их, можно сказать, голыми руками… О подобных его деяниях ходили легенды, они обрастали слухами, и было трудно различить, что в них правда, тем более, что власти часто приписывали ему то, к чему он не имел отношения.
Как-то из Краснодара был прислан довольно большой отряд, специально предназначенный для уничтожения намозолившей очи начальству «банды Рябоконя». Возглавлявший отряд командир предложил «бандитам» сдаться «по-хорошему», и не получив ответа, не нашел ничего лучшего, как организовать в плавни особое шествие: впереди выставили детей, женщин и стариков, нахватанных в Гривенской и ближних хуторах, за ними — местного священника с иконами и хоругвями (по ним, мол, верующие казаки стрелять не будут), а позади — красноармейцы, в гуще которых на пароконке восседал сам верховода начальник. Было объявлено, что за каждого убитого солдата расстреляют не менее 80 заложников…
Рябоконь пропустил это «шествие» мимо своих застав и неожиданно проявился стрельбой поверх колонны. И заложники, и красноармейцы бросились врассыпную. Развернулся наутек и лихой командир. Рябоконь верхом нагнал его и крепко отстегал нагайкой за издевательство над людьми и святотатство — привлечение святых икон на неправедное, пагубное дело.
А тут, как нарочно, разразилась сильнейшая гроза, какие даже в наших краях случаются нечасто. Из черной хмары, как из ведра, полил такой дождь, что вмиг погасил начавшуюся было свару, и ее участники, по словам деда, тут же «охолонули и разбиглись по своим углам»…
Другой раз «батько Васыль» через своих людей узнал, что чекисты устроили засаду на Крыжавском ерике, по которому он должен был в ту ночь проплывать. Установив на лодках чучела, казаки, не доплыв до засады, тихонько занырнули в воду, а лодку пустили по течению. Вскоре она была обстреляна, Рябоконь же с несколькими сотоварищами выбрался на берег и, пробравшись в станицу, расстрелял встретившихся ему чекистов.
Рябоконь запросто посещал проводившиеся местным руководством собрания и сходки, возникал в самых неожиданных местах и жестоко карал партийных и советских активистов, их осведомителей. За его голову была назначена немалая по тем временам награда в две тысячи рублей.
Так продолжалось почти пять лет. От его отряда осталось совсем немного — кто погиб в бесчисленных стычках, кто, не выдержав напряженной таборной жизни «камышатника», сам покинул отряд. Атаман их не держал. Был убит есаул Кирий, от случайного выстрела из собственной винтовки погиб родной брат Рябоконя Осип. А когда была объявлена амнистия добровольно сдавшимся участникам антисоветского сопротивления, на «волю» подались Загубывбатько, Дудка, Просяной… Войну с советской властью продолжало не более десятка «рябоконевцев», но это были люди беспредельно ожесточенные, сознательно обрекшие себя на погибель во имя страшной мести новой власти — их родные и близкие были давно побиты, хаты сожжены, на них самих висел смертельный груз ответственности за борьбу с советами — терять и приобретать им было нечего…
И сильны они были не только своей ненавистью, но и поддержкой тех, кто жил в окрестных хуторах и станицах, и зачастую тоже был обижен большевиками, но в открытую сражаться с ними по разным причинам не мог. Близживущее население снабжало «камышатников» хлебом и солью, а многостайная дичина и неисчерпаемые рыбные табуны могли прокормить в плавнях сколько угодно людей.
Дерзкая же лихость Рябоконя, его способность уходить от преследователей, умение обмануть их и найти нежданный, подчас очень остроумный выход из самого безвыходного положения — вызывали не только восторженное сочувствие, но и порождали легенды о его похождениях и приключениях. Большинство же населения жалело «камышатников» как людей несчастных и обреченных.
Деду Игнату пришлось как-то встретится с тем Рябоконем в степи. Дело было вскорости после улугаевской замятни. Возвращался наш дедуля на своей гарбе из Джерелиевки, куда отвозил бывшему сослуживцу по конвою деревянную ногу — свою он оставил где-то в Галиции. На войне бывает, что человека отправляют на тот свет не целиком, а по частям… Ну дед, стало быть, изготовил ему легкую культю с твердым наконечником, добре продумал крепление, чтобы было удобно и не тяжело. А заодно оттянул на своей кузне два лемеха — все хлеборобу-инвалиду какая ни то помощь. Сослуживец остался доволен, посидели они, побалакали «про жизнь», пропустили по чарке, не без того. Хозяин оставлял ночевать, да дед решил, что время не позднее и он, пожалуй, дотемна успевает добраться до дому, до хаты…
И вот где-то на полпути он вдруг услышал за поворотным бугром какой-то шум-гомон, и вроде даже бабский. Медведь, говорят, от шума бежит, а человек, наоборот, на шум бежит. Вот и дед, нет чтобы остановиться, переждать, пока там стихнет чужая свара, так он даже подстегнул лошадей и, выскочив за поворот, увидел, что несколько конных окружили гарбу, на которой стояла тетка Лупенчиха (он ее сразу узнал), вдова с соседнего хутора, и что-то кричала, а один из конных, спрыгнув с седла, распрягал у нее коня. Увидев в стороне другую гарбу, дед сообразил, что на его глазах совершается довольно обычное по тем временам дело: ватага решила заменить своего порченного коня на исправного из первой же попавшейся упряжи. Так делали и белые, и красные, и зеленые… И тут же он увидел, что возглавлял ватагу не кто иной, как сам Рябоконь. Поздоровавшись с ним, дед сказал:
— Не дело затияли, Василь Филипповыч: хозяйка, бачь, вдова, муж у нее склал голову на туретчине, а в хате четверо детей, и все — мал-мала… Рябоконь зыркнул на деда, хмыкнул и, почесав плеткой за ухом, крикнул, чтобы хлопцы погодили с перепряжкой.
— Что-то твое обличье мне известно,— сказал он. — Откуда знаешь меня?
— Как не знать… — И дед напомнил, что летом семнадцатого в Катеринодаре их свел свояк, Омелько Горбач, на запасных путях, где казачки разгружали мастерские… Хотел было напомнить про поясок с серебряным набором, за ремонт которого за сотником остался «магарыч», да постеснялся: мало ли чего подумает тот Васько-атаман… Видя, что сотник мнется, не зная, как ему быть с бедной вдовою, дед предложил, раз есть такая нужда, заменить у него одного коня. Хоть и жалко… Рябоконь недовольно отмахнулся:
— Тоже не ладно… И крикнул своим: — Перекиньте с нашей гарбы вдове пару мешков с харчами… хай сирот накормит… Да нашей хромой кобыле будет легче… Ну, бывай, казак! — кивнул он деду и, помедлив, сказал, — А поясок серебряный у меня улугаевский адъютант выцаганил, сказал: для генерала! Так что блестит он сегодня, может, в Париже, может еще где, как память тому Сергею Егорычу Улагаю про нашу Кубань! Вот такая была встреча…
Старался народный мститель Василий Рябоконь не обижать простых людей в своей смертельной схватке с советской властью, но война есть война, и бывало, с его нелегкой руки летели и невинные головы, а его жестокость была не меньшей, чем та же большевистская…