мол, братцы, е-мое!
Земля у нас обильна,
но князи — все ворье.
Пусть лучше нас захватит
какой заморский гад:
зарплату князь не платит
четвертый год подряд.
Мы, братья, так и знайте,
давно не ели всласть.
Короче: Жрать давайте,
и забирайте власть.
Сказали Руги: "Братие!
Неужто ж не спасем?
Основы демократии
мы вам преподнесем.
Подкрасьте чуть заплаты,
да сделайте рентген.
А мы вас примем в НАТО,
Европу и Шенген"
А ихний главный, — Рюрик,
был очень даже рад:
"Я, я! Их бин, натюрлих,
ваш самый кровный брат!"
Как много приходило
с тех пор на Русь князьев:
и умных, и дебилов,
и мамок и зятьев.
Богатство про…зевали
народ изведал бед…
Зачем их только звали?
Порядка ж нет как нет!
Не от ума большого.
Но я здесь — не при чем.
Читайте же Толстого:
он знает, что-почем!
Путь к Йерусалиму
(1147–1149 г.)
«…европейская земля не в состоянии прокормить людей, поэтому для сохранения христианского населения необходимо завоевание богатых земель на Востоке.»
Папа Урбан 1095 г
Чутко спит, опившись готской крови
и Юстиниановой чумы
над Европой тьма средневековья.
Только серость жизни хуже тьмы.
В грезах губы кривятся жестоко.
щурятся голодные глаза.
Про богатства Юга и Востока
что-то шепчут в храмах образа.
Пыльно-серы старых гор отроги.
Время беспощадно и к горам.
Где-то здесь, в пустыне, бродят боги,
воя от тоски по вечерам.
Небо потемнело на восходе.
Ветер выметает прочь тепло.
Нет ни зла и ни добра в природе.
Каждый человек добро и зло.
Потерявший старые святыни,
собирая дух и веру в горсть…
Но не он пока король пустыни.
Даже не хозяин. Просто гость.
Чуждый, вредный, как в ноге заноза,
горестно судьбу свою кляня,
поджигает горсточку навоза
и спасает душу у огня.
Гнилью пахнет полотно на ране.
Путь един, но все желанья врозь.
Что же вам здесь нужно, христиане?
Почему ж вам дома не жилось?
Раны душ уже неисцелимы.
Благодать не взвесить, врёт безмен.
Крестоносцы шли к Йерусалиму.
Мир дрожал от жажды перемен.
Ррричард!!!
(1157–1199 г.)
Он был добрый охотник: сливаясь с конем
мог неделю идти по следам.
И готов был сражаться и ночью, и днем
ради чести, и славы, и дам.
Он сгорал, все вокруг опаляя огнем,
словно солнце в полуденный зной.
И сто тысяч баллад сочинили о нем,
а о братце его ни одной.
Пусть он шкуру с народа содрал не одну,
пусть кругом разоренье и боль,
пусть ушел на войну, обезглавив страну,
но прославлен, как добрый король.
А братишка его, принц по имени Джон,
остальным королям не в пример,
чтил порядок, закон. Но запомнился он
как хвастун, интриган, лицемер.
Подмастерье не пух с голодухи едва,
но, собрав три медяшки на эль,
повторял он слова про отважного льва,
что заезжий напел менестрель.
И английский крестьянин, простая душа,
представлял, наяву ли, во сне,
будто сам он несется, неверных круша,
по пустыне на ратном коне.
А узнав, что захвачен предателем в плен
тот, кто сек сарацин, как лозу,
возмущался йомен и ругался йомен,
в эль роняя густую слезу.
Ни один менестрель и не вспомнил о том
(проза жизни у них не в чести),
как налог собирали с йоменов кнутом,
чтоб за Ричарда выкуп внести.
Впрочем, Темза все так же спокойно течет,
и мудрейший, уж кто б он ни был,
хоть заплачь, не сечет что нужнее: расчет,
или к славе взывающий пыл.
Да что толку теперь в словопреньи пустом,
хоть до тысячи лет проживи?
И балладу, потом, я сложил не о том,
а сложил я ее о любви.
Был избалован Ричард веселой судьбой:
слухом полнилась звонким земля,
что, прекрасны собой, дамы громкой гурьбой
окружали всегда короля.
Лев был падок на баб, несдержѝм, словно чих,
и любил не детей, но процесс.
Он на сене крестьянок валял и купчих,
а на шелке — графинь и принцесс.