А вы спрашиваете, почему, мол, к нам в Россию иностранные инвестиции все не идут? Паршева надо читать — конечно, из-за изотермы. Они с Тэтчер давно все объяснили.
АборигенЫ
Если уж о Сибири взялся писать — можно ли без аборигена обойтись? Лучше, конечно, прекрасная аборигенка, дочь шамана или вообще привидение, типа Синильги шишковской. Но чего не было — о том и врать не буду. Вот у приятеля моего Вани в бытность его на чукотском мысе Шмидта был таки роман с прекрасной туземкой, получукчей- полу … неизвестно кто, Люсей. Она в Иультинском райбыткомбинате часы ремонтировала, то есть, объезжала поселки и на месте чинила часы, которые население в бытпункты принесло. В том числе два-три дня раз в месяц она проводила на Шмидте в любви с лейтенантом Ванечкой. Бухала только уж очень, он говорил, а так — хорошая девка.
А у меня в этом смысле, в экзотическом, серо. Когда был на Чукотке в командировке, так чукчей и не видал, только военных, геологов, пилотов да метеорологинь. У нас в Амурской области, где я служил, по северу эвенки — но тут я просто-напросто опозорился, аж вспоминать краснею. Выезжали мы на учения, на этот раз — летом. День на четвертый возникла у командира идея — послать меня, как разбирающегося в топографии, на поиски оленеводческой колхозной бригады, которая где-то тут не так далеко должна быть. Сел я в УАЗик — поехал. Часа через три блужданий по таежным дорогам мы с шофером Левкой на них набрели, по дыму ориентируясь.
Увидели брезентовый чум хабаровского производства, мотоцикл в стороне и у костра двух немолодых эвенков в ватных куртках. Я выбрал того, что посолиднее и начал беседу. Идея была не особенно сложная — выменять олешка на спирт или еще что-нибудь, что пастухам нужно, а у нас есть. Но при изложении ее я заврался. Я начал говорить тем "таежным языком", которым говорят персонажи сибирских пьес московских драматургов с частым употреблением слов "однако", паря" и, как помнится, "мала-мала" и "шанго". Все-таки, я с эвенками говорил в первый раз, да и видел до этого только пьяных делегаток областной комсомольской конференции в благовещенской гостинице "Юбилейная".
Я уже сам начал соображать, что несу ересь, когда мой собеседник прервал меня вопросом:
— Ты, лейтенант, чего хочешь-то? — Да у нас солдатики-срочники, кормить надо, они уж весь ЭнЗэ поели. Нам бы оленя. (Боже! Он и говорит-то почти без акцента, а я ему…). — Ну, солдаты, мы это понимаем. Я сам в войну разведротой командовал, капитаном домой пришел. (Фронтовик, разведчик, у него и звание выше моего, а я с ним как с чуркой неграмотным!) — Ну, так нам бы оленя, капитан. Могу спирта дать. — Спиртом я тебя сам угощу. Чё еще есть-то? — Солярки могу бочку дать. — Вместе с бочкой? (Да с нашим удовольствием, что ж я, бочку не спишу?!)
Я тут сразу вспомнил, что мне рассказывали. Бочки двухсотлитровые, а еще лучше столитровые в тайге в цене. Местные, и эвенки, и русские жители, у бочек верх срезают, отмывают, потом изнутри покрывают гудроном и используют в хозяйстве: бруснику мочить, рыбу солить, когда и капусту квасить. Канцерогенно, небось, в жуть, но кто тогда об этом слышал?
— Могу, — говорю, — еще пустых пару добавить. — Ну, хорошо тогда. Сейчас Степан олешка зарежет, разделает и с твоим шофером отвезет. Вы ведь у (называет озеро) стоите. — Да. — А мы с тобой пока поужинаем, печенку съедим да маленько попьем. — Да мне командир… — Порядок в танковых войсках! У вас там пятеро офицеров да солдат с гражданскими два десятка — один вечер без тебя обойдутся. А иначе меняться не буду. И никто не будет — я тут бригадир на сто верст. А вам гражданских обижать не велено. Ты, паренек, езжай с моим пастухом и командиру доложи, что я лейтенанта до завтра в плен взял. А утром мы вместе приедем и рыбы ему в подарок привезем. Тогда и бочки возьму.
Целый вечер мы с ним сидели над жареной печенкой да над неразбавленным. Молоком запивали, я у него и на будущую жизнь научился, только что потом коровье было. Правильного его имени я не упомню, но по-русски он был Федор Федорыч, так и мне сказал его звать. Соскучился человек, как я понимаю, по "городскому разговору", все-таки два года в педучилище и потом четыре года войны — привык к русской речи, а тут ему, прямо сказать, и говорить по-русски не с кем. В основном-то, конечно, про войну и говорили. Он на Втором Белорусском заканчивал — так, как они все, очень Рокоссовского уважал. Как я понял, он мою глупость с "пиджин-раша" хорошо заметил, но не поминал. Воспитанный человек-то. Правда, спирту он чересчур употребил, так под конец у костра и заснул, но тут отличия от моего майора Юденича не наблюдалось. Тот тоже, как начнет фронтовые эпизоды вспоминать — так до косноязычия. Я и то удивился — что ж он, капитан запаса, в бригадирах, а не предколхоза. Да, говорит, у нас главная усадьба за восемьдесят верст, а я туда переезжать не захотел. А потом уж молодежь появилась, побольше грамотные.