Очень подходящий был момент.
Были то ли смуты то ли войны,
Ошибиться в том немудрено
Хоронили корля достойно
И забыли б мы об этом, но…
Жил Луи под номером шестнадцать.
Тихий, добрый и не сибарит.
Мог такой замок с ключом забацать,-
Хрен хороший слесарь повторит.
А в душе Луи сама невинность,
хоть целуй, а хоть пиши романс.
На беду он исполнял повинность
короля игривой la belle France*
(Ля бэль Франс – прекрасная Франция)
Он любил жену,– Антуанетту
Австриячку, что совсем беда.
Не любил народ ее за это
Ведь народ несправедлив всегда.
Собирались кучки всякой швали,
пошепталсь тихо в темноте
И фанцузы вдруг забунтовали:
Дайте libertе – еgalitе*!
(либертэ, эгалитэ -свобода, равенство)
И Луи, как Карлу простофиле,
И Антуанетте заодно,
Тоже головенки отрубили.
А народ за то ругать грешно.
Но…
Жил-был Николай Второй Романов
Тоже был тетеря из тетерь.
И не бабник, а из женоманов
(что опасно, знаем мы теперь)
Александра, женка Николая,
немка-англичанка с юных лет,
и любима (вот судьбина злая!)
мужем. А народом вовсе нет.
Николай наш, душка и милашка
был романтик, добрый хлебосол.
В общем, к Карлу и Луи в компашку
очень точно третьим бы вошел.
Тут война, мятеж и невезуха,
интервенты проявляют прыть.
А в стране и голод и разруха.
Не до гуманизму, стало быть.
Как обычно, только в новом стиле,
(Вы же прочитали между строк?)
Николая с женкой застрелили.
И детишек. Видно вышел срок.
В мире все меняется некстати
Тем важней, чтоб было учтено:
Развелось по миру демократий,
Королей все меньше. Меньше, но…
Выводом своим могу быть гордым
(для чего еще нужны мозги?)
Сел на трон – жестоким будь и твердым,
И любить супругу не моги!
3.20 Память о Бабьем Яре
Жили в Киеве, в доме у желдорпутей
(Зализнычный тогда райсовет)
Папа с мамой и трое погодков детей
Яше, младшему, было пять лет.
Папа был одноног и протез на бедре
Вдруг война навалилась, как тать.
И уже в сорок первом году, в сентябре
стало поздно куда-то бежать.
И пришел вечно пьяный сосед их Грицай
"Мот, -сказал, – я мальца заберу.
Мне признался мой кум, он сейчас полицай,
что жидов всех прикончат в Яру"
Мама плача закутала Яшу в пальто,
папа тихо сказал "Адонай"
И обрезало память, как было и что
сколько после уж не вспоминай.
Украина горела и голод душил,
но был брошен спасательный круг.
Хуторянин, священник, лесник старожил,
много сел он прошел, добрых рук.
То в соломе на бричке дорожкой-змеёй
до Констанцы, не зная границ.
То в шаланде по морю с еврейской семьёй
по дорогам кочующих птиц.
Повезло и хватило и духу и сил,
Не попался он в руки врагу.
И молитву-хвалу он Творцу возносил
на еврейском уже берегу.
Нынче Яков, за восемь десятков, вполне
фору даст тем, кто младше его.
Воевал. Дважды ранен он был на войне
Внуков-правнуков двадцать всего.
Да, чуть руки дрожат и чуть сбивчива речь
Но в пекарне своей, трудолюб,
и поныне еще возжигает он печь.
Ценят в Негеве сдобу "Алюф".
Он улыбчив и лыс, в общем, "гарный козак".
Оптимист по любым временам.
Со смешинкою в черных еврейских глазах
он пример жизнелюбия нам.
Не пропали те годы совсем в забытьи:
Приезжая из дальней земли
"З Украины" гостят у него три семьи.
Те, что мальчика Яшу спасли.
Горе дымкой размыто в своем далеке.
Только память – божественный дар.
Надо боль словно камень сжимать в кулаке
чтобы вновь не пришел "Бабий Яр"
3.21 Октябрь 1941
Их призвала страна, их отправили в бой
Чтоб они города закрывали собой.
И они закрывали в открытой степи
Где окоп, где ячейки. Заройся, терпи!
Не медали нужны были, не ордена.
Даже день продержаться – удача нужна.
День в ячейке – почти как в рулетке зеро.
А еще бы патроны, патроны, патро…
Ночь не спать, а копать. Есть окоп, вашу мать?
Значит, нужно траншею еще прокопать.
Без траншей против танка – погибель, беда.
А еда? Да была бы хотя бы вода!
Третий день под обстрелом, в дыму и в пыли.
А фельдграу давили, фельдграу ползли.
Ночь. Горячая каша. И даже чаёк.
И в бумагу завернут на завтра паёк.
А потом, прорывая какой-то барьер,
двадцать верст по степи, то ползком, то в карьер.
Две ночные атаки немецких траншей.
– Ленька, глянь, а у фрицев немеряно вшей!
И на новых позициях снова копать.
Отступать? Был приказ, что нельзя отступать.
Степь горела, и каждый пригорок горел.