бес отозван от дров и котлов.
Прямо к чертовой бабушке послан был он
на трёхлетние курсы козлов.
Золотою медалью пожалован бес
Отчеканен на ней Бармаглот.
И вознес его сам Сатана до небес
взяв директором в Аэрофлот
Друг-читатель, брови хмуря сообщить тебе спешу:
любит нам литература вешать на уши лапшу
Верят ей одни балбесы под зазывный звон цимбал.
Нет амуров, только бесы. Нет любви – лишь интересы
Под густой любви завесой сам Нечистый правит бал!
4.32 Щербины
Любовь… Это что-то безмерное, как океан.
Но молодость кончится быстро и некуда деться.
А если в шестнадцать все мысли окутал туман,
то кто ж отругает за это горячее сердце?
Уроки, гитара, дзюдо, поэтический клуб.
Весь в бизнесе daddy, и mum до полуночи в школе.
А девочке хочется теплых и ласковых рук
и нежных объятий физрУка красавчика Коли.
Пусть кем-то придуман тупой устаревший запрет
и сказки про принцев, – давно устаревшие сказки.
Подружки все знают, и учит всему Интернет.
А тело созрело, настойчиво требуя ласки.
В эпоху цинизма сам дух мелодрамы смешон.
Ромео с Джульеттой священник был нужен не слишком.
В спортзале на матах был быстренький перепихон.
И Коля умчался к уюту, – к жене и детишкам.
Мир рухнул, конечно. И что-то болело внутри
Снег жалил колюче, а лед был и тонкий, и ломкий.
И девочка Оля, что жаждала счастья любви,
тащилась домой, подгоняема злобной позёмкой.
А к ночи прогнозы уже обещали пургу.
Зима. Потому и душа ощущала щербины.
И будто бы красными каплями кровь на снегу…
Привиделось. Это краснели лишь кисти рябины.
4.33 Баллада о громкой любви
В припортовых тавернах в далёких восточных морях,
меж воришек и нищих, поэтов и прочих отбросов,
ходит странная сказка, как дочка морского царя
за глаза и отвагу влюбилась в простого матроса.
И безмерной была словно сам Океан их любовь.
Страсти штормом. И так эти двое друг друга любили,
что и страны тонули, чтоб вовсе не вынырнуть вновь,
и вздымались цунами волнами на целые мили.
Мать Земля зарыдала, не зная где день и где ночь.
Небо рвали любовные стоны, природу дурманя.
Царь морской, сам влюбленный в прекрасную дочь,
в дикой ревности сжег дочь с любимым в подводном вулкане.
Этой сказки для взрослых (сердечко моё, не реви!)
столь печальный финал всем влюбленным на свете наука:
Кто бы как ни стонал от великой и страстной любви, -
но негромко и чтоб за пределы квартиры – ни звука!
4.34 Ночь роения бабочек
Прошел я сто морей, три бурных океана,
и, кажется, в душе ракушками оброс.
А старость – вот она, негаданна-нежданна.
Из зеркала глядит линялый альбатрос.
Читаю я на лбу и на щеках обвислых
как надпись на клише, чеканку на ноже,
что жизнь имела смысл во всех известных смыслах.
И поимеет впредь, идя к концу уже…
Гульнув и сбросив дурь в тупой дворовой драке,
я возвращался в порт, на старый ржавый Дон.
Ты вышла из теней, Морена, фея мрака,
и мир ушел к чертям, был проклят и спасен.
История любви. Банальней нет историй.
В кладовке, на тюках рабочего шмотья
метало нас с тобой. Так легкий шторм на море
бросает и кружѝт в волнах за молом ял.
Как бабочек рои вокруг метались тени.
Дыханье, стон и всхлип. И были чуть видны
то темный шелк волос, то белые колени
то кровь… моя-твоя, как тушь в лучах луны.
Пусть не звучало слов. Казалось на мгновенье:
рождается во тьме под стоны вразнобой
не только страсть. Еще, – как будто единенье
двух одиноких душ в борьбе с самой судьбой.
И я сбежал, как трус. Порвалась паутина.
Уже кончалась ночь и растворялась тьма.
А утром мы ушли. Не будет ждать путина.
Потом… Пусть жизнь длинна, зато полна дерьма.
Моряк, – как альбатрос: свобода и паренье.
Но все же, иногда сквозь искры у костра,
бывает, вижу вновь тех бабочек роенья,
те тени, блики тел… и плачу до утра.
4.35 Не возвращайтесь…
Голодный вечер выжег свечи.
Был как скулёж бокалов звон.
Нет ничего грустнее встречи
Где «бывшие» она и он.
Пытался он быть нежным с нею,
хоть горечью сводило рты.
Но одиночество страшнее:
не терпят люди пустоты.
Луна светила отстраненно,
как за день и позавчера.
И рвались сквозь портал оконный
наружу жалость и хандра.
Был каждый шаг длиннее мили