Пожалуй, самый большой неудачник, имевший несчастье влюбиться в шелки, — это мужчина, который таскал шкуру своей жены в рюкзаке. Он до того боялся, как бы супруга её не нашла, что брал шкуру с собой повсюду: и когда ходил на рыбалку, и когда отправлялся в город пропустить стаканчик. Как-то раз на рыбалке ему поразительно повезло. Улов был таким большим, что мужчина не смог утянуть домой всё в неводе и набил рыбой рюкзак, а шкуру набросил на плечи и по дороге к дому потерял.
«Серое спереди, серое сзади, вновь я при своём наряде!» — воскликнула его супруга, когда нашла шкуру. Муж бросился наперехват, даже целовал её, хоть она уже обернулась тюленем, но его жена всё равно улизнула и — плюх в воду! Он стоял по колено в ледяных волнах, воняя рыбой, и плакал.
В историях про шелки поцелуи никогда ничего не решают. Никаких превращений, благодаря поцелуям. Никто не любит тебя лишь потому, что тобой любим. Ну что это за сказки такие?
— Она ни в какую не просыпалась, — вспоминает Мона. — Я вытянула её из духовки на пол, выключила газ и открыла окна. Не то чтобы я такая умная, вообще тогда не думала. Затем позвонила дядюшке Тэду, в полицию и всё так же не думала.
Не верю, что не думала. Мона даже пыталась сделать своей матери массаж сердца и искусственное дыхание, но её мать очнулась только позднее, уже в больнице. Врачам пришлось буквально вырывать её у смерти, до того та не хотела её отпускать. «Смерть прилипает, как вторая кожа,» — говорит Мона. Серая спереди и серая сзади.
Дорогая Мона, когда я на тебя смотрю, моей коже больно.
Я сворачиваю к дому Моны. Он тёмный, самый тёмный на этой улице, потому что её мать не любит, когда горит фонарь у входа. Мол, его свет проникает через ставни и мешает ей спать. У матери Моны наверху красивая спальня с множеством старых фотографий в золочёных рамках, однако спит она в гостиной на диване, возле аквариума. Созерцание рыбок помогает ей задремать, хоть она и говорит, что в нашей стране нет настоящей рыбы. Эти слова Мона называет излюбленным «припевом» своей матери.
Мона выходит из машины, забирая с собой крошечный кусочек моего сердца. Стоя рядом, она заглядывает внутрь через открытое окно. Я её почти не вижу, но ощущаю лимонный запах её лака для волос, а также нотки пота и травки, которые примешиваются к нему. Мона пахнет лесом, не морем.
— О боже! — восклицает она. — Забыла тебе сказать… Сегодня… Знаешь шестой столик? Ту ораву дружков дядюшки Тэда?
— Угу.
— Так вот, они заказали к обеду суп, а я про него забыла. И знаешь, что сказал мне старикан? Тот коротышка во главе столе?
— Что?
— Vous;tes b;te, mademoiselle!
Она произносит это грубым, раскатистым голосом и смеётся.
— И что это значит?
— Мисс, вы дура!
Мона, опустив голову, давится смехом.
— Он обозвал тебя дурой?
— Ага, b;te — это что-то вроде «глупый».
Она встряхивает головой. Свет с чужого крыльца на мгновение выхватывает из темноты её нос.
— Ну и богопротивный денёк! — с напускным норвежским акцентом жалуется она.
Я киваю:
— Противный.
И потому, что мы говорим так всё время, потому что это своего рода глупая банальность, которую можно назвать нашим излюбленным «припевом», а то и потому, что я покурила травки, в нынешнее мгновение будто спрессована целая вереница дней, не сосчитать. Здесь время, когда мы все накануне Нового года отправились праздновать, и дядюшка Тэд меня подвозил, и я уже собиралась выходить, а он велел закрыть дверь, и я ответила: «Закрою с той стороны». Когда я рассказала об этом Моне, мы так рассмеялись, что пришлось спешно прятаться в уборной. Здесь день, когда зашли несколько наших школьных знакомых, и мы подали им вино, хотя знали, что они несовершеннолетние, и Мона, перенервничав, пролила всё на скатерть. А ещё день, когда заглянул её милый кузен, сделал нам в микроволновке сэндвичи с мятой и сыром и нарвался на крики с обвинениями в том, что переводит еду. А ещё вечеринка в честь дня рождения матери Моны, когда дядюшка Тэд играл музыку и заставлял нас всех танцевать, и глаза её матери блестели от слёз, как драгоценные камни. Позднее Мона мне сказала: «Мне бы стоило просто удрать. Я единственное, что её здесь держит». О мой бог, противные деньки. Все лучшие деньки моей жизни.
— До скорого, — шепчет Мона.
Я смотрю ей вслед, пока она не исчезает в доме.
Мама каждое утро ходила в бассейн при Христианском союзе женской молодежи. Когда я была маленькой, она брала меня с собой. Я плавать не любила и обычно сидела в кресле с книгой, а она носилась смутной полоской в воде — вверх-вниз, вверх-вниз. Когда я прочла «Миссис Фрисби и крысы НИПЗ», мать своими метаниями от одного борта бассейна к другому стала напоминать мне лабораторную крысу. В конце концов она выбиралась из воды, стягивала с волос шапочку для плавания и вешала в раздевалке купальник, тонкую серую тряпочку, с которой капало на пол. Купальники вешали снаружи ящиков, и, чтобы не украли, пристегивали за лямки навесными замками, но мама так никогда не делала. Просто привязывала к замку, и всё. «Никто на эту старую тянучку не позарится», — говорила она. Никто и не зарился.