Приподнялся Гошка, с трудом от стола трапезного оторвавшись, до мешка дошел и с половинку ведра, чтоб результат уж совершенно точно полным был, отсыпал. Водички в ведро до полного набулькал и остатком от швабры стертой размешал как следует. Тщательно размешал. Чтоб ни комочков тебе каких или неравномерностей нежелательных в растворе не осталось. Вышел к бассейну да и плесканул со всего размаха, на себя стараясь ни единой каплей не попасть. «Вот, – подумал, – теперь-то точно порядок! Теперь-то точно ни один микроб не выживет и вся работа до конца сделана. На совесть!» И гордый собственным поступком, безусловно ну очень ответственным, к сотоварищам свои сочни доклевать вернулся.
В казарму пришли часам к одиннадцати. Сытые и довольные. И на следующее утро даже на построение и завтрак без всяких тревог сходили. Ну а вот как раз в перекур послезавтрачный этот ужас и случился. Выскочил на них капитан ротный как черт из табакерки, всклокоченный весь, и ну давай команду «Выходи строиться!» орать. Слов в команде всего около ста было, но только «выходи» и «строиться» были не матерными, и только эти два тут напечатать можно. Ну что тут поделаешь? Просит начальник, так, значит, делать нужно. Сказано построиться – значит, построиться. Построились… Капитан в фуражке, набекрень съехавшей, и в портупее, задом наперед надетой, трижды вдоль строя пробежал и, материться продолжая, выпученными глазами в лица военнослужащих всматривался, будто узнать кого-то старался, но из-за нахлынувших чувств и внутричерепного давления узнать все никак не мог. На третьем прогоне он все ж таки начал тыкать в некоторых бойцов пальцем и командовать: «Три шага вперед!» В конечном счете он вывел из строя восьмерых вчерашних уборщиков бассейна и под непонимающие взгляды всей оставшейся роты к начальнику штаба на допрос и экзекуцию поволок. Про допрос и экзекуцию капитан сам громко орал и их обещал, при этом каждый раз, как только слово «экзекуция» произносил, почему-то двумя руками свою тыльную часть прикрыть старался.
Про допрос рассказывать не буду. Про суть произошедшего расскажу.
А произошло вот оно что. В городке том совместно с военнослужащими, в штабе округа свои лучшие годы на ожидание скорой пенсии изводящими, и с теми, кто уже до той самой вожделенной пенсии добрался, проживал один заслуженный генерал-пенсионер. Очень сильно заслуженный генерал проживал. И хоть возьми да и определи того старичка, допустим, в метрополитен к сугубо гражданским или, положим, в общественную баню в парилку засунь, а то и еще в какое иное массовое народное гулянье без лампасов направь, так ни у кого язык не повернулся бы этого скромного старичка во всем чистеньком аж ГЕНЕРАЛОМ назвать. Ну так себе дяденька, чистенький, но утленький. И даже уже, наверное, и не дяденька, а скорее уж, дедушка, потому как вон, и лицо на печеную брюкву из-за морщин обильных сильно походит, и глаз уже огнем не горит, и головенка уже не волосом волнистым обильно покрыта, девиц своими кудрями волнуя, а так, седеньким недомыслием, кое-где клочками торчащим, череп от природных катаклизмов защищает. Ну, если честно, он когда в будний день по надобности какой, когда его «право ношения» не работало, в цивильных одежках в город выползал, так его с причитающимся уважением как раз дедушкой и называли. Дергался тогда старичок, как будто палкой ему по спине треснули, головенку свою, которая генеральской кокардой в данный момент осенена не была, в плечики вжимал и предпочитал «внучков» не услышать, будто бы совсем на них внимания не обращает. А потом, домой прилетев, он мундир с фуражкой на себя надевал и долго потом себя же в зеркало рассматривал. Рассмотрев как следует, завсегда презрительно фыркал: «Дедушка, блин!» – и аккуратно амуницию сняв, почти успокоенный шел в столовую чайку попить. Оттого в город генерал старался не соваться и в случае нужды какой возникающей отправлял туда свою дородную генеральшу.
Но то в городе, где народ цивильный истинного генерала, которого даже в бане глазу наметанному за три версты видать, от управдома отличить не может. И совсем иное дело родной городок военный, генеральский, и сам штаб, конечно же. Тут, ежели его на какой праздник, 23 февраля допустим, в штаб на торжественную часть и последующий банкет приглашали, так он непременно тогда в родную парадную форму влезал и гордо, уже вылитым орлом-генералом выглядя, к месту прошлых лет службы чуть не строевым вышагивал. А оно и не без оснований, друзья мои, потому как заслуг перед Родиной у него было столько, что он даже на пенсии продолжал всеми благами генеральскими пользоваться и все к нему не иначе как по имени-отчеству, а не по званию генеральскому обращались. Так и говаривали: «Пётр Кузьмич, а не изволите ли?..» Ну а поскольку, какого рода войск генералом был тот Пётр Кузьмич, за давностью лет помнил теперь уже только он сам, а подвиги его для Родины глубоко в секретных архивах зарыты были, его на всякий случай звали на все без исключения праздники, не обращая внимания на красный цвет околышка на фуражке и широченных лампасов на парадных брюках. Ну и то правда, а ну как Пётр Кузьмич такие важные и секретные военные задачи исполнял, что и рода войск такого еще не изобрели и ему общевойсковые лампасы и звание выдали, чтоб никто не догадался, на каких полях и в каких войсках генерал доблесть и отвагу проявлял. А чтоб, стало быть, несильно серчал генерал, подобающего цвета лампасов не получив, ему, звание воинское в очередной раз назначая, к незамысловатому «генерал» еще и уважительное «полковник» присовокупили. Так что получался вполне себе редкий индивид: генерал-полковник Пётр Кузьмич.