* «Стельки» – карты.
Приближаясь к вожделенной Ирландии, мы с интересом узнавали все больше об этой стране и с ужасом о том, что может нам помешать в ней побывать.
Оказалось, что наличие на борту какого-либо инфекционного больного вполне способно закрыть нам дорогу в порт и мы можем проболтаться на рейде все отведенное для визита время. Выяснилось это, разумеется, потому, что на нашем борту был такой больной. И именно из оркестра.
Весь экипаж с ненавистью поглядывал на нас, вышагивающих на восьмой вертолетной палубе в концертном дефиле. Чем ближе была заветная бухта, тем яростней становились эти взгляды, вокруг корабельного лазарета сгущались тучи, врача бесконечно мучили вопросами о здоровье его единственного пациента:
– Ну че, просрался там этот... музыкант?
Да, как ни прискорбно, наш маленький Ленечка Несвист действительно сильно «срался». Процесс этот у него был, к сожалению, перманентным, и конца-края ему не было видно. Судовой врач ехидно вывесил на дверь его бокса табличку со страшной надписью: «Подозрение на дизентерию». И хотя весь оркестр питался одним и тем же и (да чего там!) прекрасно знал, с чего так несет Ленчика – все мы мысленно расстались с солнечной Ирландией.
Дело было в том, что в экваториальных широтах нам почему-то стали выдавать консервированный сливовый сок. А Леня был сам не свой от всего, что было сделано из слив или хотя бы отдаленно напоминало сливы. Заботливая Ленина мама положила ему с собой пару килограммчиков чернослива, несколько пакетиков изюма (который Ленчик тоже очень любил) и пару баночек сгущенного молока без сахара. Сначала все это лежало пустым грузом – Леню поташнивало, знаете ли. Но как только море стало поспокойнее, Ленчик тут же принялся опустошать запасы.
Он разводил водой из-под крана молоко в немытой кружке, например с остатками вчерашнего киселя, запускал наугад руку в свой мешок и, зачерпнув оттуда горсть чего-нибудь, отправлял все вместе в рот. Все это он проделывал в перерывах между приемами пищи, то есть ходил вместе со всеми на камбуз и трескал там за милую душу борщи, котлеты, гуляш и прочие яства, созданные щедрым кулинарным гением нашего кока. Понятное дело – Ленчика стало слегка «слабить» от такой диеты. Он не внял намекам своего бедного желудка. Его стало просто нести. Потом – ужасно нести. А потом его, стонущего, прямо в гальюне засекла наша медслужба.
И все-таки стоило нашему «Перекопу» отдать якорь на рейде, в кубрике тут же возник Ленчик. И так-то худой, теперь он почти просвечивал. Казалось, что роба ему так велика, что вот-вот соскользнет с остреньких плеч. На лице его блуждала голодная улыбка, под глазом наливался синевой свежий фингал.
– Зашел на камбуз, а мне там врезали... за что-то... – пискнул он.
Мы смотрели на него молча. Палыч бросил на меня недоуменный взгляд:
– Твой подчиненный? Скажи мне, кто твой подчиненный, и я скажу тебе, на кого он похож... Вылитый глист!
– Похож, – согласился я.
– Воспитанник Глист! – гаркнул Лысый. – На «баночку» ша-агом марш!
И воспитанник Глист отправился нести боевую вахту. А мы стали готовиться к завтрашнему сходу на империалистический берег.
На следующее утро мы пришвартовались к стенке в порту с черствым названием Корк.
Заходя в гавань, мы сбились в кучу на палубе, стараясь исполнять «Славянку» с самым непринужденным видом, ничем не показывая того шока, который мы испытали при виде заграницы вблизи. Начальник тщетно пытался поставить нас в строй – из задних шеренг ничего не было видно, поэтому они напирали на передние, а передние, в свою очередь, вообще чуть не вываливались за борт.
Точно совместив конец марша с окончательной остановкой нашего «лайнера», летёха распустил оркестр. Мы повисли на леерах, как дети на заборе перед клеткой с обезьянами.
Со стенки на нас дружелюбно смотрели аборигены. Их забавляло, что морем прибило что-то вроде густонаселенного пятиэтажного дома, от которого на несколько миль несло гуталином, пастой ГОИ и хозяйственным мылом.
Гуталином – потому что весь личный состав, естественно, начистил всю имеющуюся в наличии обувь, к блеску которой моряки вообще относятся с излишней щепетильностью. Правда, наши корабельные коллеги отчего-то обладали такими заношенными и взлохмаченными «шкарами», что кроме блеска ничто не указывало на их принадлежность к обуви вообще. Это было странно, поскольку мы не понимали, где они берут такие расстояния, чтобы снашивать ботинки до состояния мочалки.
Почему пахло пастой ГОИ – тоже ясно, ею было надраено все блестящее – от огромной рынды до самой мелкой медной таблички. Больше всего «зеленым пластилином» пахло от оркестра – не считая ременных блях и аксельбантов, практически все инструменты были затерты до дыр, не исключая и тарелок нашего друга Тихона. Которые, в порядке профилактики кишечных заболеваний, всю ночь чистил воспитанник Глист. Как и все остальные дудки.
Ну а мылом несло, извините, от матросских штанов. Особенная, военно-морская технология глажки брюк была сразу по прибытию в Питер взята нами на вооружение. Делалось это так: брюки с изнанки тщательно промазывались влажным мылом. Потом, уже с лицевой стороны отпаривались на обычный манер. Стрелки становились острыми и твердыми, и держались они неделями. В случае чего всегда можно было подправить их пальцами прямо на себе.
Через несколько часов «пятиэтажный дом» самым естественным образом превратился в плавучий универмаг. Экипаж открыл такую наглую торговлю прямо с борта, что через полчаса на трап важно взошел таможенный чиновник. Еще через час его просто вынесли на руках из каюты старпома. В бороде его сверкали алые икринки, из карманов расстегнутого кителя торчало по бутылке «Пшеничной»...
Торговля не прерывалась ни на минуту: из каждого иллюминатора трясли тельниками и гюйсами, палуба по правому борту была переполнена личным составом, который яростными криками на ломаном английском пытался наладить контакт с местным населением:
– Мистер! Эй, мистер! – неслось с корабля в ошеломленную толпу. – А ю вонт ту бай... май воч?! Рашен механик воч – кволити бэст, а?! Рашен матрешка! Бери, козел, итс иникспэнсив! Ван паунд!!! Ту паунд!!!
Гостеприимные ирландцы стали обходить стороной экзотический рынок. Правда, не все. Все-таки шел девяностый год, и купить себе сувенир вроде часов с портретом Горбачева или надписью «Perestroika!» многие были не против. Часами этими в основном торговал оркестр: мы горстями скупали их перед поездкой на ПЧЗ*, у тамошних музыкантов из самодеятельного духового оркестра. Покупали мы их по десять рублей, продавали – по десять фунтов. Прибыль была фантастической. За двадцать пять фунтов можно было спокойно купить подержанный видеомагнитофон. Набив карманы валютой, мы ждали схода на берег, который ожидался на следующий день.
* Петродвордовый часовой завод, выпускавший часы «Заря»
Сход на берег производился по пятеркам. Курсантам повезло меньше: их непрерывно пасли особисты. На нас особистов не хватало, поэтому музыкантов делили так: три «сундука» (один ответственный) – два матроса. Это было замечательно – «сундуки» добредали до ближайшего паба и, показав нам кулак, отпускали бродить по городу. На обратном пути мы подбирали их (чаще всего абсолютно бухих) и волокли на корабль.
Отбрехавшись от Лысого, который пытался навязать мне Глиста, я заполучил в попутчики обстоятельного Кириллова, который изумил меня в первый же день. Когда мы зашли в первый приглянувшийся нашим «сундукам» паб, Игорек извлек из-за пазухи полиэтиленовый пакет, набитый чем-то железным, и звякнул им о стойку бара. Посетители, и так заинтригованные появлением советских военных матросов, придвинулись поближе. Кириллыч открыл пакет и стал доставать из него... значки. Это была его знаменитая коллекция: тут были пионерские и комсомольские значки, значки с гербами городов, олимпийской символикой, Лениным во всех возможных вариантах, знаки воинской «классности» и, наконец, гордость коллекции – значок депутата Ленсовета. Немного порывшись в кармане, наш бравый тубист извлек мятую бумажку, на которой неровным почерком было написано: «Sale! Price: 1£».